Джин Вульф - Пятая голова Цербера

Мы делали кукол и клали в постель, заставляя учителя думать, что это мы лежим там, а на самом деле сидели под кроватями и играли в разные игры.

- Понимаешь, индукционное поле, возникающее в проводниках, проложенных под полом, способствует моему передвижению в доме. Ток индуцируется в протезе и, таким образом, возникают два поля с противоположнымии зарядами, в результате чего я и приподнимаюсь над полом. А наклоняясь вперед, начинаю скользить туда, куда мне нужно. Понятно?

- Да. Значит, антигравитация мне пригрезилась?

- Когда я схожу по лестнице, то использую железные перила.

* * *

Спектакль прошел довольно хорошо. Как и можно было ожидать, шум и крики издавали, главным образом, зрители из старой французской аристократии или их потомки. Действительность превзошла все наши ожидания. На спектакль пришло около пятисот человек и, как обычно,

- 24

среди них карманники, полиция и бродяги. Случай, который я хорошо запомнил, произошел под конец второго акта. Около десяти минут я сидел за столом, готовя несколько вопросов для обсуждения и внимательно слушая, что говорят мои подчиненные. Сцена была повернута на запад. Последние лучи солнца окрашивали небо в удивительные цвета: пурпур, багрянец, киноварь и чернь. На таком жутком фоне, которые могли создать только дьявольские хоругви, поодиночке и попарно, как удлиненные тени, выскальзывающие из зубов каких-то фантастических драконов, начали показываться головы, смуглые шеи и широкие плечи людей из батальона охраны моего отца.

Опоздавшие занимали последние места в верхней части амфитеатра, окружая собравшихся, словно солдаты на службе какого-то владыки окружают взбунтовавшуюся толпу.

Когда они уселись, подошла моя очередь давать реплики. Я совсем забыл о них. Больше ничего, собственно, я и не запомнил из нашего первого выступления, кроме того, что какое-то мое движение вызвало смех у публики, причем в самом неподходящем месте пьесы. Кроме того, в начале второго акта взошла Святая Анна, заливая место действия зеленым светом. Были хорошо видны ее лениво текущие реки и поросшие зеленью огромные болота.

Под конец третьего акта я увидел, как маленький горбатый слуга забегал между последними рядами и девушки одна за другой двинулись шеренгой черных, обрамленных зеленью теней к выходу.

В то лето мы дали три спектакля. Они имели огромный успех, а Дэвида, Пхаедрию и меня начали считать самыми талантливыми актерами. Пхаедрия справедливо делила между нами своли чувства. Я не знал, руководствовалась она своим сердцем или наказами родственников. Когда ее нога срослась, она стала партнершей Дэвида по теннису и во всех других играх была лучшей из всех девушек, приходивших в парк. Часто бывало, что она бросала все и садилась рядом со мной. Она симпатизировала моим увлечениям ботаникой и биологией, хотя не занималась этим сама. Очень часто она сплетничала со мной и подружках, а перед ними хвасталась моим умением каламбурить и острить экспромтом.

Когда оказалось, что выручки от проданных билетов на первый спектакль не хватает для изготовления костюмов и декораций для следующего, Пхаедрия решила, чтобы мы после окончания спектакля собрали деньги со зрителей. Толкотня в парке использовалась карманниками для своих воровских целей, и зрители, в большинстве своем наученные горьким опытом, не приносили денег больше, чем требовалось на один билет и стакан вина во время антракта.

Поэтому наша прибыль была весьма незначительной. Вскоре Дэвид и Пхаедрия начали говорить о более опасных, но и более доходных приключениях.

Приблизителёно в то же время у меня все чаще стали появляться провалы в сознании. Это произошло, как предполагали врачи, в результате продолжительных, все более интенсивных вторжений в сферу моего подсознания, которые приобрели форму грубых, почти зверских исследований с неизвестными мне целями. Так как я уже привык к ним, то перестал задавать вопросы. Дэвид и мистер Миллион рассказывали мне, что я вел себя почти нормально, только был более тихим, чем обычно, разумно, хотя и с небольшой запинкой, отвечал на вопросы, в себя приходил внезапно, выпучивая глаза на знакомую комнату и знакомые лица, среди которых часто оказывался после полудня, не помня, как встал, оделся, побрился, позавтракал и пошел гулять.

- 25

Несмотря на это, я также любил мистера Миллиона, как и в детстве. После того, как узнал, что означают хорошо знакомые мне буквы на его коробке, отношения между нами не изменились. Я не мог и, видимо, никогда не смогу избавиться от сознания того, что человек, которого я любил, погиб за много лет до моего рождения и я обращаюсь к его подобию, работающему по математическим формулам, которое, имитируя свой оригинал, реагирует на раздражения, создаваемые человеческими словами и поступками. Я никогда не смогу понять, давало ли сознание, которое было у мистера Миллиона, ему право говорить "мыслю" или "ощущаю", что он всегда делал. Когда я спросил его об этом, он сказал, что сам никогда не мог ответить на этот вопрос.

Не зная точки начала, он не мог быть уверенным, что процессы его мышления отражают действительное сознание. Я, в свою очередь, не мог оценить, был ли ответ глубоким рефлексом души, которая жила на самом деле среди утонченных абстракций тренажера, или же являлся фонографической реакцией, вызванной моим вопросом.

Как я говорил, наш театр работал все лето. Во время последнего представления листья кружили в воздухе, как чьи-то забытые письма, и медленно падали на сцену.

Когда опустился занавес, мы, те, кто писал и играл все спектакли этого сезона, были так расстроены, что не могли ничего делать. Мы молча сняли костюмы и смыли грим. Затем безвольные, как трепещущие на ветру листья, побрели по тропинкам парка, ведущим прямо к домам. Я знал, что меня ждут обязанности возле двери, но в холле меня встретил слуга и сказал, что я должен сейчас же отправиться в библиотеку. Отец объяснил мне, что вечером будет занят делами, поэтому хотел бы поговорить со мной сейчас. Он выглядел больным и усталым, и мне впервые пришло в голову, что он может умереть, и тогда я стану богатым и свободным.

Я не помню, что говорил под влиянием наркотика. Однако, я запомнил сон, который приснился потом. Я запомнил его очень точно, словно он приснился мне только сегодня ночью.

Я находился на белом корабле, таком, как те, что плыли по зеленой воде канала вокруг парка. Корабль плыл так тихо и легко, что острый нос его совсем не оставлял на воде следа. Я был единственным членом экипажа, по крайней мере, единственным человеком, находившимся на палубе. За штурвалом стоял труп высокого худого мужчины. Огромный штурвал он держал так, что создавалось впечатление, будто штурвал вращал руки этого человека, помогая ему стоять на ногах, удерживая в равновесии и не позволяя упасть. Когда мертвец повернул ко мне голову, я узнал его лицо. Оно походило на лицо моего отца, но это был не отец, в этом я был твердо уверен.