Бен Бова - Орион и завоеватель (Орион - 4)

Дом Аристотеля был невысок и приземист, лишь свежеокрашенные балки кровли свидетельствовали о том, что кто-то следит в нем за порядком. Сад перед домом зарос сорняками. Сквозь гравий на дорожке также пробивалась трава, ее явно не поправляли несколько месяцев. Ставни на окнах облезли, некоторые даже покосились.

Но когда я вошел в здание, впечатление мое переменилось. Сначала мне показалось, что дом слишком велик для одного человека, ведь меня уверяли, что философ живет в одиночестве. Затем я увидел, что ошибался: ученый жил весьма широко, ему едва хватало места.

Дом служил музеем, библиотекой, хранилищем всяких свитков, документов, множества вещей, которые занимали глубокий ум Стагирита. Симпатичный юный вестник подвел меня к входной двери, которую незамедлительно открыл передо мной ясноглазый слуга с клочковатой светло-каштановой бородой и рыжими волосами. Застиранный хитон его казался весьма поношенным.

Оставив неухоженный сад, я вступил в комнату, которая прежде служила прихожей. Ныне стены ее были заставлены полками, забитыми свитками, которые, судя по виду, много ходили по рукам. Лысеющий слуга повел меня по коридору, который сужали нескончаемые книжные полки, в заднюю часть дома, где Аристотель, согнувшись, разглядывал морские раковины. Я не заметил среди них даже двух похожих.

Он взглянул на меня, моргнул, а потом порывистым жестом отослал слугу. Невысокий и худой - едва ли не изможденный, - Аристотель напоминал подземного карлика: крупная голова с высоким лбом венчала убогое тело. Темные волосы философа поредели, борода была опрятно подстрижена. Небольшие глаза постоянно моргали, словно ученому было больно смотреть.

- Так ты и есть тот, которого зовут Орион? - спросил он голосом, на удивление глубоким и сильным.

- Да, я Орион, - отвечал я.

- Чей сын?

Я мог только пожать плечами.

Он улыбнулся, показав неровные желтые зубы:

- Простите меня, молодой человек, за неудавшийся фокус. Мне уже приходилось иметь дело с людьми, лишившимися памяти. Если ошеломить их вопросом, они могут ответить не думая, и память немедленно возвращается к ним, во всяком случае, отчасти.

Аристотель усадил меня на табурет возле рабочего стола и принялся обследовать мою голову, освещенную полуденным светом, проникавшим через высокое окно.

- Шрамов нет, - пробормотал он, - признаков ранения головы тоже.

- На мне все заживает очень быстро, - сказал я.

Ученый пронзил меня проницательным взглядом:

- Ты это помнишь?

- Нет, - отвечал я правдиво. - Я просто знаю это... Как ты знаешь мое имя.

- И ты забыл всю свою жизнь, кроме самых последних дней?

- Да, словно бы родился взрослым. Я помню себя лишь среди наемников Диопейгеса на равнине возле Перинфа... Это было чуть более недели назад.

- Значит, родился взрослым со щитом и копьем в руке, - сказал он, чуть улыбнувшись. - Подобно Афине.

- Афине? Ты знаешь ее?

- Я знаю всех богов, Орион.

- Мне снятся они.

- В самом деле?

Я помедлил, не зная, сколько можно сказать ему. Что, если ученый сочтет меня безумным? Или усмотрит предательство в том сне, когда Олимпиада-царица предстала передо мной в облике Геры-богини? Неужели она действительно хочет, чтобы я убил царя?

- А какова из себя Афина? - спросил я.

Аристотель моргнул несколько раз.

- Обычно ее изображают в броне и шлеме. Фидий изваял ее огромную фигуру со щитом и копьем. На плече богини сидит сова, символ ее мудрости.

- Но лицо, - настаивал я. - На кого похожа Афина?

Глаза Аристотеля расширились.

- Она ведь богиня, Орион, никто из смертных не видел ее.

- Я видел.

- Во сне?

Понимая, что проболтался, я ответил коротко:

- Да.

Глядя на меня, Аристотель задумался, слегка склонив к хрупкому плечу огромную голову.

- Она прекрасна? - спросил наконец ученый.

- Бесконечно... Глубокие серые глаза, волосы словно полночь, все лицо ее... - Я не мог подобрать слов, чтобы описать мою богиню.

- Итак, ты любишь ее, Орион? - спросил Аристотель.

Я кивнул.

- А она любит тебя... в твоих снах?

Я знал, как любила меня Афина среди заснеженных беспредельных просторов ледникового периода. А потом - в зеленых лесах Рая. Мы любили друг друга целую вечность - в пыльных лагерях Великого хана, в залитом электричеством городе цивилизованной Земли, на берегах Метанового океана самой крупной из лун, вращавшихся вокруг украшенного кольцами Сатурна.

Но об этом я умолчал. Аристотель уж точно решит, что имеет дело с безумцем, если я выложу хотя бы сотую долю моих видений-воспоминаний. Поэтому я ответил просто:

- Да. В моих снах мы с ней любим друг друга.

Должно быть, ученый ощущал, что я о многом умалчиваю. Беседа наша продлилась до сумерек, когда слуги неслышно скользнули в комнату, чтобы зажечь масляные лампы. Впустивший меня в дом лысоватый дворецкий что-то шепнул хозяину.

- Тебя ждут в казарме, Орион, - сказал мне Аристотель.

Поднявшись с табурета, я удивился: разговор затянулся настолько, что мышцы мои затекли.

- Благодарю тебя за потраченное на меня время, - сказал я.

- Надеюсь, что я все же помог тебе.

- Да, пусть и немного.

- Приходи ко мне. Я почти всегда дома и буду рад видеть тебя.

- Спасибо, - отвечал я.

Обойдя длинный стол, Аристотель проводил меня до дверей комнаты.

- Скорее всего ключ к твоей памяти спрятан в твоих загадочных сновидениях. Случается, люди видят во сне такое, о чем наяву даже не смеют и думать.

- Боги обращаются к снам, чтобы объявить смертным свои желания, предположил я.

Аристотель улыбнулся и тронул мое плечо.

- У богов найдется рыбка покрупнее нас с тобой, Орион, если они правда вникают в людские дела. Боги слишком заняты, чтобы обращать на нас внимание.

Слова ученого попали в цель: не знаю почему, но я чувствовал, что он прав, оставалось лишь удивляться его мудрости. И вместе с тем Аристотель ошибался: у богов нет более интересного занятия, чем вмешиваться в людские дела.

Меня вызвали в казарму, потому что в тот вечер я был назначен на дежурство. Почти все телохранители царя отправились по своим домам, разбросанным по всему городу. И те воины, что оставались во дворце, были вынуждены подобно статуям украшать долгие и шумные пиршества Филиппа, посвященные главным образом винопитию.

Из числа знатных македонцев в ту ночь стоял в карауле чуть ли не один Павсаний. Он брюзжал, напоминая, что мог бы сейчас быть среди пирующих, а не стоять рядом с нами в броне и шлеме, пока его друзья напивались до оцепенения.

- Ничем я не хуже их, - бормотал он, проверяя мой внешний вид: мы снарядились как в бой и взяли с собой щиты.

Меня поставили возле главного входа в пиршественный зал. В огромном очаге по одну сторону просторной палаты ревел, пожирая дрова, огонь, но не для того, чтобы готовить еду. Даже летом ночи в Македонии оставались прохладными. Взмокшие слуги носили яства на громадных блюдах и расставляли их на столах, а псы, устроившиеся у камина, смотрели на людей голодными глазами, в которых мерцали кровавые отсветы пламени.