Святослав Логинов - Страж перевала (сборник)

Ганс прошел мимо древней с осыпавшимися бойницами башни Арминия. Здесь войска Видекинда фон Миндена едва не вошли в город, и вот уже двадцать лет магистрат собирается и никак не может снести развалину и построить вместо нее настоящее укрепление. Ганс осмотрел башню, прикидывая, куда могли посадить Питера, ничего не придумал и пошел дальше. Магистратура стояла на площади напротив собора святого Бонифация. Звонили к вечерне, по площади шел народ. Ганса сразу узнали — очевидно город уже был наслышан о нем.

Через минуту из собора выбежал патер Цвингер.

— Задержите этого человека! — закричал он. — Я обвиняю его в малефициуме [Малефициум — в средневековой юриспруденции — действие, причиняющее вред] и совращении!

Вокруг сгрудилась недоброжелательная толпа. Ганс молча ждал.

— Святой отец, — спросил богато одетый горожанин — вероятно, член магистрата, — вы обвиняете его сами? Ведь тогда вам придется ожидать в тюрьме, пока обвинение не будет доказано.

— Оно будет доказано немедленно! — отрезал священник. — Шестеро верных граждан застали этого бродягу во время мерзкого волхвования. Все они подтвердят мои слова. Мы своими глазами видели шабаш.

Толпа зашумела. Ганса отвели в магистратуру, заперли в подвале. Через толстую каменную стену он смутно различал шум, детские голоса и плач. Как мог Ганс старался успокоить детей, но его голос не доходил к ним.

— …Таким образом, следуя духу и букве буллы «Голос в Риме», должно признать обвиняемого не только колдуном и злым малефиком, но и еретиком, действия которого подпадают под юрисдикцию святой инквизиции и, помимо отказа в причастии, караются смертной казнью в яме или на костре…

Ганс ничего не понимал. Когда утром он поднялся из подвала в этот зал, то первым делом сказал, что согласен принять любое наказание и просит лишь отпустить детей по домам. Но на его слова не обратили никакого внимания. Судебный процесс двигался по давно установленному распорядку, и становилось ясно, что Ганс ничего не сможет в нем изменить.

Перед зрителями на возвышении сидели судьи. Их было трое. Бургомистр Ференц Майер, дряхлый старик, он зябнул в пышном, не по погоде теплом кафтане и время от времени засыпал на виду у всех. По правую руку от бургомистра возвышался тучный патер Бэр, каноник собора, а слева сидел магистр Вольф Бюргер, тот самый горожанин, что спрашивал, кто обвиняет Ганса. Темное лицо Бюргера словно вырезано из плотного грушевого дерева; когда он говорил, то казалось, что губы не движутся.

Ганс стоял посреди зала лицом к судьям, а патер Цвингер — истец говорил, стоя за специальной кафедрой, кричал, указывал на Ганса пальцем, обвинял во всех грехах поднебесной:

— …Бременская ересь еще не изжита, а ныне пагубный соблазн штедингцев проник к нам. Стараниями инквизиторов установлены неисчислимые злодейства предавшихся дьяволу, и никакое наказание не будет слишком жестоко для них. Если мы не хотим, чтобы завтра в Риме призвали к крестовому походу на Гамельн, как то было недавно с Бременом, то мы обязаны пресечь зло сегодня. Все и каждый, кто замечен на бесовском шабаше у горы Ольденберг, должен быть отдан палачу и повинен смерти!

В зале кто–то ахнул, а патер Бэр беспокойно завозился и произнес:

— Вряд ли уместна такая строгость. Саксонским капитулярием Карла Великого запрещено верить в колдовство. Подобного же мнения придерживается и канон «Епископы».

— Бременский округ еще дымится! — крикнул Цвингер.

— Отец Цвингер прав, — коротко сказал Вольф Бюргер, — но сначала заслушаем свидетелей.

Один за другим выходили в центр зала стражники. Путаясь и сбиваясь, рассказывали, какую картину застали они на поляне. Иным представлялись чудовища и стыдные непотребства, другие видели просто зверей, предающихся неистовому скаканию, но все указывали, что Ганс был главой сборища.

Среди зрителей начался ропот. Особенно он усиливался, когда свидетели рассказывали, как нищий мальчишка обернулся волком. Правда, и здесь одни говорили, что перекинувшись в волка, Питер исчез, другие, что раздвоился, но суть состояла не в том. Бешеный хищник был слишком памятен гамельнцам.

— Побить камнями! — крикнул кто–то.

Бюргер поднял ладонь, требуя тишины, и объявил:

— Ганс по прозвищу Крысолов, что скажешь ты?

Ганс судорожно глотнул, подавляя волнение.

— Там не было ничего сверхъестественного, — сказал он. — Питер вовсе не вервольф, и я тоже не колдовал. Я только хотел выучить детей моему искусству. Это очень хорошее и нужное людям ремесло…

— Кощунство! — взвыл Цвингер, а бургомистр вдруг встрепенулся, просыпаясь, и прошамкал:

— Всякий, доказавший, что владеет ремеслом, необходимым и полезным жителям, имеет право испросить у магистрата разрешение обосноваться в городе, набрать учеников и подмастерьев и объединить их по прошествии должного числа лет в цех, коему, смотря по заслугам, присваиваются штандарт и привилегии, — Майер втянул голову в плечи и снова задремал.

— Ганс Крысолов, — проговорил патер Бэр, — объясни нам, что хорошего в твоем ремесле и чему именно ты учил детей.

— Я учил их всему, что знаю сам. Я могу заставить упасть стаю саранчи — по счастью, в ваших краях не встречается этой напасти, — мне нетрудно остановить ратного червя. Но обычно я вывожу крыс и мышей, недаром меня прозвали Крысоловом.

— Прекрасное занятие для сына Людвига Мюллера, — заметил Бюргер, ловить по чужим амбарам мышей, получая один пфенниг за дюжину хвостов!

— Я учу всех, кто приходит за наукой! — выкрикнул Ганс. — И я не ловлю крыс, я изгоняю их, разом и надолго!

Вольф Бюргер, перегнувшись через бургомистра, пошептался с патером Бэром. Тот согласно кивнул. Тогда Бюргер, незаметно толкнув, разбудил бургомистра и начал что–то втолковывать ему. Старик послушно встал и объявил:

— Суд предлагает Гансу Крысолову доказать свое умение и отвести от себя обвинение в чернокнижии. Для сего назначается испытание. Упомянутый Ганс должен вывести крыс и мышей из кладовых амбаров и хлебных магазинов города Гамельна.

— И тогда мне позволят иметь учеников? — спросил Ганс.

— Мы примем решение, смотря по результатам испытаний, — промолвил бургомистр.

— Уже сегодня в Гамельне не останется ни одной крысы, — сказал Ганс твердо.

В сопровождении судей и охраны Ганс обошел город. Город был велик больше трех сотен каменных домов. Крысы таились в каждой щели неисчислимые полчища крыс. Он не мог бы прогнать их — им некуда уйти. Оставалось последнее.

Когда–то во время своих странствий, любопытный Ганс забрел далеко на север, в Лапландию. Там до сих пор живут язычники, которые молятся деревянным болванам и звериным черепам. Там так холодно, что не растет даже лес, и нет травы, чтобы прокормить коров и лошадей. Люди там ездят на оленях, а зимой солнце боится показаться из–за края земли. В этих тундрах живет пестрая снежная мышь — лемминг. Крошечный зверек, всегдашний корм огромных белых сов, хищных песцов, одетых в теплые шубы, и даже изголодавшихся по соли оленей. Но порой с леммингами случается что–то странное, и тогда они собираются в стада и идут в море. Ганс видел толпы малюток, спешащих на верную гибель. Пестрые мыши неутомимо шли, стремясь в воду. Вода кипела. Косяки трески и лосося поднялись из глубин за легкой добычей. В воздухе стоял стон. Кричали чайки, плакал ветер. И еще слышался тонкий скрип, свист — тот сигнал, что созывал пеструшек в поход. Этот звук Ганс не смог бы забыть никогда. И сейчас он собирался сыграть на флейте великий зов.