Василий Головачев - Рецидив

— Ты словно в другом мире живёшь, — с неожиданной грустью сказала Ольга, — где торжествует справедливость и люди доверяют друг другу. Человечество изменилось, майор, причём изменилось в худшую сторону, и я ему даже сочувствовать не желаю. Моя подруга как-то заявила после того, как муж бросил её: все люди чем-то похожи, особенно тем, что я их всех ненавижу.

Максим усмехнулся.

— Ну, это она в расстройстве была. Хотя Оскар Уайльд тоже признавался в своё время, что чем больше он живёт среди людей, тем больше ему хочется жить среди зверей.

— Ты Уайльда читал? — недоверчиво шевельнула бровью Ольга.

— Не только, я Лондона люблю, О’Генри, Чехова, Лао Шэ, у меня хорошая библиотека, ещё отец собирал. Блока вообще считаю посвящённым в Истинное Знание. У одного поэта[4] есть такие строки:

Милый мой, действительность не лечится —это установлено давно.Данный бред зовётся «человечество» —и другого, знаешь, не дано.

— Поэт был точно не оптимистом.

— А кто из нас оптимист? Оптимисты давно вымерли, как динозавры, народ понял, что лучше не будет и надо жить реально, а ещё лучше — на халяву, беря от жизни всё.

Ольга покачала головой, не сводя с лица гостя изучающего взгляда.

Максим добавил с грустной улыбкой:

— Это, к сожалению, правда. Хотя меня поражает святая вера простых людей в торжество той самой справедливости. Ну пусть не сейчас, пусть не сегодня, но завтра — точно все будут жить справедливо! И ведь не поспоришь.

Ольга поднялась, укатила столик-тележку на кухню, вернулась.

— Позвонишь?

Максим с сожалением понял, что пора уходить, нехотя встал.

— Непременно.

Несколько мгновений они стояли близко друг от друга, не решаясь переступить разделявшую их черту ложных воспоминаний, потом он с улыбкой бросил к виску два пальца.

— Разрешите идти?

— Идите, — серьёзно ответила она.

Он вышел, не оглядываясь, спиной ощущая её взгляд, и только в коридоре за закрытой дверью дал волю воображению, мысленно поцеловав девушку в губы.

В холле дома никого не было, давешний квадратнолицый сторож Ольги исчез.

Поглощённый мечтаниями, Максим влез в джип, глянул на окна восьмого этажа, гадая, смотрит Ольга в окно или нет.

Оперативники, продолжавшие ёрническую перепалку, притихли.

— Чего молчишь, командир? — не выдержал молчания Брызгалов.

— По-моему, он влюбился, — предположил Савелий.

— Типун тебе на язык! — сплюнул Жарницкий.

— А что я такого сказал?

— С точки зрения биохимии состояние влюблённости сходно с маниакально-навязчивым неврозом. Иначе говоря, любовь — это тяжёлое нервное расстройство. Ты этого желаешь командиру?

Савелий прижал к губам ладонь.

— Я же не знал!

— Прекратить словоблудство! — проворчал Брызгалов. — Командир, у тебя всё в порядке?

Максим очнулся.

— Patuit dea[5].

— Что?!

— Предлагаю добраться до моего убежища и выпить за любовь.

— Если Петро нам что-либо оставил, — хмыкнул Жарницкий.

— За любовь к кому-то конкретно или просто так? — осведомился Брызгалов.

— Любви просто так не бывает, — заметил Савелий. — Если просто так, то это секс.

Максим, улыбаясь, слушал трёп подчинённых, и у него было хорошо на душе. Не смущало даже предупреждение Ольги о допросе «с пристрастием». Главное, что она согласилась поехать с ним в Синдор, а это уже говорило о доверии и о том, что он ей не безразличен.

Сыктывкар,

Хозяйственное управление полиции

7 июля, 11 часов утра

Поскольку Геннадий Фофанович Охлин не без оснований считал себя бо́льшим начальником, чем глава полиции Сыктывкара генерал Скорчак, ему показалось обидным, что его вызывают в Управление «дать показания по делу», как выразился зам по тылу полковник Нобелев. Несмотря на почти предельно допустимый срок выслуги — Охлину исполнилось пятьдесят четыре года, — он планировал пробыть на своём посту как минимум пять лет. Да и служил он не в спецназе и не в оперативном подразделении полиции, а возглавлял Хозяйственное управление, что давало ему огромную власть над людьми, основанием которой являлось материально-техническое снабжение всей губернии. Вот почему появилось чувство обиды: могли бы не вызывать в главк, а приехать к нему.

Вызов испортил настроение.

Возвращение с охоты в Синдорских лесах не было триумфальным, лося команда не завалила, медведей не нашла, да ещё странным образом заблудилась в болотах, прошлявшись неизвестно где несколько суток, взбудоражив своим исчезновением всю полицию края, и размышлять на эту тему не хотелось. Тем более — отвечать на вопросы, поскольку охотничий сезон ещё не начался и по закону охотиться на крупного зверя было нельзя.

Громадный, выпуклый со всех сторон, похожий на чрезмерно располневшего борца Геннадий Фофанович бегло пробежал глазами перечень проблем в растворе компьютерного дисплея, которые он должен был решать лично, как глава Управления, и вызвал Еремеева.

Капитан заявился через пятнадцать минут. Он икал и то и дело морщился.

— Что случилось? — пророкотал Охлин, отрываясь от созерцания экрана. — Съел что-нибудь?

— Да привязалась лихоманка! — в сердцах ответил Еремеев, щуплый, худой, вихрастый, ещё раз икнул. — Извините… час уже мучаюсь!

— От икоты можно избавиться с помощью массажа прямой кишки.

— Спасибо, обойдусь, — бледно улыбнулся Еремеев. — Пройдёт. Да и как прямая кишка связана с лёгкими?

— Я читал где-то, что американцы предложили такой способ, а раз предложили, то наверняка проверили на ком-то. Однако к делу. Меня вызвали к главному, поедешь со мной.

— Я-то зачем нужен? — мотнул головой капитан.

— Вместе будем отдуваться за Синдор. Кстати, это была твоя идея лететь туда охотиться, так что думай, что говорить будешь.

— Мы летали… отдыхать.

— Правильно. Собирайся, через пятнадцать минут жду внизу.

Еремеев икнул, бросил на генерала виноватый взгляд, вышел.

Охлин позвонил жене, сообщил, что может задержаться на работе, потом оставил за себя полковника Нобелева и спустился во двор. Здание ХОЗУ располагалось на окраине Сыктывкара, на улице Катаева, а штаб-квартира полицейского Управления — на улице Советской, поэтому добираться иной раз приходилось по полтора часа, что бесило генерала. С другой стороны, удалённость хозяйственно-снабженческой службы от общего управленческого кабинета полиции позволяла чувствовать себя комфортно, и Охлин терпел, стараясь встречаться с главным как можно реже, по большей части только на совещаниях.