Евгений Войскунский - Девичьи сны (сборник)

Горный ручей бежит неутомимо. Обтекает большие камни, торопится, журчит не умолкая. По одну сторону ручья – лес, словно прислушивающийся к говорливой воде, по другую – скалы, причудливое каменное подножие горного хребта.

– А местечко тут не пасторальное. Неспокойная какая-то природа.

– А мне покойно у тебя на плече. Такое оно надежное-надежное. Лучшее плечо на свете.

– Галка-Галочка… Как же это у нас случилось?

– Что должно было случиться, то и произошло.

– Посмотри, над нами ястреб парит. Да нет, не ястреб. Орел. Посмотри, Галочка.

– Не хочу. Мне удобно у тебя на плече.

– Ты говоришь – должно было случиться. Почему?

– Потому что ты такой, какой мне нужен.

– Ты меня придумала. Фантазерка.

– Если и придумала немножечко, то ты меня, пожалуйста, не разочаровывай.

– Галка, милая, хорошая, между нами возрастная пропасть…

– Опять ты за свое! Сто раз тебе говорила, возраст тут не имеет никакого значения.

– Имеет. Все-таки я человек из предыдущего поколения.

– Ну а что делать, если меня тянет именно к вашему поколению? Если я опоздала родиться, значит, я достойна презрения?

– Ты достойна восхищения.

– Вот прекрасные слова. Говори мне их почаще. Каждый день.

– Ты знаешь… твоя мама догадывается, что мы…

– Конечно. Она же телепатка. Ну и что?

– Мне неловко перед ней. И перед отцом твоим. Вот же, скажут, чертов старый ловелас…

– Опять! – Она приподнимает голову. – Юра, я требую, чтобы ты заткнулся. Немедленно.

– Ладно, затыкаюсь.

Вот и настал день отъезда из Гаджинки.

Круглов и Галя выносят свои чемоданы, погружают их в багажник «Запорожца». Следом за ними Вера Никандровна выходит с большой сумкой в руке.

– Галочка, тут две банки айвового варенья и одна с вишней.

– Ой! Мама, такая тяжесть!

– Ничего, ничего. Ты же любишь айву. Поставь сумку на заднее сиденье.

Пока Галя хлопочет с укладкой вещей, Вера Никандровна отзывает Круглова в сторону.

– Юра, мне надо поговорить с тобой. Насколько я поняла из застольных разговоров, ты собираешься вернуться в лабораторию.

– Ну не то чтобы вернуться. Это другая лаборатория, институт другой…

– Это не важно. Важно то, что ты намерен продолжать ту самую работу, – я правильно поняла?

– Как тебе сказать… Надо бы, конечно…

– Юра, не виляй. Скажи прямо.

Он смотрит на нее, маленькую, постаревшую, босую. Как и прежде, ее волосы расчесаны на прямой пробор, только теперь они не соломенного цвета, а седые. А серо-зеленые глаза по-прежнему пристальны, серьезны.

– Да, Верочка. Ту самую работу. Я бы хотел довести до конца.

– Довести до конца. Что это значит? Опять опыт на себе?

– Еще не знаю.

– Юрочка, не надо! Вы с Леней тогда, в шестидесятом, только чудом уцелели. Ты ведь помнишь?

– Как не помнить. Если б ты не примчалась, то… мы бы, наверное, не вышли из шока…

– Я знаю, знаю, – понижает Вера Никандровна голос до шепота, – вы поставили на себе безумный опыт… подстегнули обмен веществ в клетках мозга…

– Откуда ты знаешь?

– Да, вы добились, – быстро, взволнованно продолжает она, – вы остановили разрушительную работу старения… Вы оба не меняетесь с возрастом. Но я все время чего-то боюсь. Умоляю, Юра, не надо, не надо продолжать ту работу! Я не только за вас теперь боюсь… не только за тебя и Леню, но и за Галю… Она совершенно не задумывается над тем, чтобы как-то… чтоб наладить свою жизнь… совершает поступки, которые…

– Верочка, не беспокойся за Галю.

– Не хочу тебя упрекать, глупо это… Но ты должен был, должен был… Ах, я не то говорю… – Она, закрыв глаза, сжимает виски ладонями. Вдруг, вскинув голову, устремляет на Круглова пронзительный взгляд: – Юра, об одном прошу: не сделай Галочку несчастной.

– Я все сделаю, чтобы Галя была счастлива, – твердо говорит Круглов.

А Галя еще какие-то мелочи выносит из дому, заканчивает укладку вещей. У нее хорошее настроение. Танцующей походкой она направляется к матери и Круглову. Говорит нараспев:

– Можно мне, непосвященной, влезть в научный разговор?

Вера Никандровна обнимает ее.

– Разговоры кончены, – говорит Круглов, посмотрев на часы. – Пора ехать. Где наш лихой водитель?

– Действительно пора. – Вера Никандровна зовет: – Леня! Леня!

Штейнберг выходит на веранду с толстым томом в руке.

– Пора ехать, сэр, – говорит Круглов. – Лошади запряжены, стоят и взбрыкивают.

– Ну и пусть взбрыкивают. Еще полно времени. Вот послушай, что пишет Плутарх. – Штейнберг надевает очки и читает: – «В то время как Перикл был занят государственными делами, Анаксагор, уже глубокий старик, лежал, лишенный ухода; он закрыл себе голову плащом и решил покончить с собой голодной смертью. Когда Периклу сообщили об этом, он, испугавшись, сейчас же побежал к Анаксагору и стал настойчиво просить его отказаться от своего намерения, говоря, что ему придется оплакивать не Анаксагора, а самого себя, если он лишится такого советника в государственных делах. Анаксагор снял с головы плащ и сказал ему: “Кто нуждается в светильнике, наливает в него масло…”» Каково, Юра?

– Анаксагор – это голова.

– Кто нуждается в светильнике, наливает в него масло, – с удовольствием повторяет Штейнберг. – Вот тебе кратчайшая формула жизни.

– Поехали, Леня, поехали, – говорит Вера Никандровна. – Самолет не будет ждать.

– А Плутарх подождет, – со смехом подхватывает Галя. – По ко-о-оням!

Игорь догадался правильно: Круглов недавно прошел по горному карнизу и теперь стоит за выступом скалы, откуда открывается вид на Халцедоновую бухту.

Он стоит, прижавшись спиной к теплой от солнца каменной стене. Один – наедине со своими мыслями.

Перед ним лежит огромное синее море, на горизонте слитое с огромным небом, – сверкающий солнечными отблесками мир, такой теплый, пригодный для счастливой жизни.

А в двух часах ходьбы его, Круглова, ждет и беспокоится о нем прекрасная женщина.

Но он уже бесконечно далек от всего этого.

Он думает:

Я должен был бежать от тебя. Ты мешала мне. Я нуждался хоть в каком-то душевном равновесии, чтобы закончить работу. Но ты мне мешала, и вот я тайком уехал – бежал от тебя. Так лучше… Без душераздирающих объяснений. А потом ты бы все поняла из моего письма. А потом время залечило бы рану.

Но ты разыскала меня…

Как объяснить тебе, моя любимая, что я уже не принадлежу жизни? Да, я здоров и крепок, несмотря на мои семьдесят. Мои движения точны, и сердце пульсирует ровно. Но сегодня в ночь, после нуля, когда наступит девятнадцатое августа…

Хорошо было твоему отцу: он не знал своего часа.