Юрий Никитин - Имаго

Я умолк, в черепе сталкивались фразы, выгранивались, летели искры и обжигали мозг неземным светом. На меня смотрели молча, в напряжении, с расширенными глазами, будто я шел к ним через пустыню в белой плащанице и с семью заповедями на глиняных табличках в загорелой длани. Бабурин спросил тихонько:

– Ну и как? Сломали?

Я улыбнулся.

– Да, наша взяла. И мы тоже сломаем, а потом перевешаем всю эту дрянь. Уже пора!

Глава 9

Нельзя сказать, что Марьянка подурнела за время беременности, но мы не могли без жалости и щема в груди смотреть на ее лицо. Она старалась ни с кем не встречаться, прошмыгивала как мышь, но с огромным животом двигаться легко и быстро становилось все труднее.

В последний месяц, оставшийся до родов, Майдановы заметно нервничали. Негр появлялся все чаще, всякий раз привозил кучи подарков. Марьяна по настоянию родителей перестала посещать лекции. В автобусах бывает давка, могут толкнуть или повредить ребенка. Бабурин, хихикая, рассказал, что негр вызвался отвозить ее хоть на «бэтээре», а уж в бронированном джипе – точно, но Марьяна все же отказалась. Да и родители в этот раз не настаивали.

Мы сами старались избегать щекотливой темы, даже Бабурин перестал упоминать негру, беременность, а из шуточек и анекдотов исключил все, что касалось изнасилований, зато начал прохаживаться по юсовцам, чего раньше не делал.

Сегодня мы сидели за большим белым столом и пили чай, все вроде бы как обычно, но неясное предчувствие близких перемен витало над верандой, над домом, над всем городом. Уже не только Немков, мы все чувствовали всеми фибрами и зябрами нечто в атмосфере, что значит – катастрофа разразится вот-вот.

Некоторое время вяло дразнили Майданова, пугая перспективами иммортизма. Даже Бабурин подключился, хотя мало что понимает, но Майданов так восхитительно пугается, всплескивает в ужасе белыми холеными лапками, что дразнить его одно сплошное и ничем не замутненное удовольствие.

Слово «иммортизм» мелькало так часто, что я заметил:

– Между прочим, я правильно сделал, что сразу сократил «иммортализм» до «иммортизма». А нас будут называть иммортистами… то бишь имортистами…

– Иммортами, – сказал Лютовой.

Я посмотрел на него с непониманием. Он пояснил:

– Законы речи таковы, что все упрощается. Попробуй выговорить такое хорошее и понятное слово… да и нужное, кстати о птичках, как контркультуртрегер! Тут и на простом культуртрегере язык сломаешь. Просто – иморты. Ты иморт, я иморт.

– И все мы иморты, – подытожил Шершень весело. – Ладно, двинулись дальше… если Андрей Палиевич не очень против.

Майданов подскочил в преувеличенном, как мне показалось, ужасе.

– Как это не против? Еще как против!.. Еще насколько против и даже супротив!.. Я даже не нахожу слов, насколько я супротив! Ведь вы идете против всего человечества!.. Вы отрицаете все культурные достижения, которые создало человечество!.. Нет-нет, я не о США, я действительно говорю о человечестве!.. О культуре прекрасной Франции, благородной Англии, сдержанной Норвегии… даже о горячих финских парнях, что сумели создать Калевалу!

Я сказал хладнокровно:

– А мне по фигу, что считает правильным человечество… в эту галактическую секунду. Были времена, когда все культурное и цивилизованное человечество считало, что для хорошего урожая надо утопить в реке десяток девственниц, и презирало дикарей, которые до такого взлета духовной мысли еще не доросли. Был период, когда культурное человечество после долгой борьбы приняло смелую революционную идею, что Земля стоит не на черепахе, а на трех слонах. Потом и эту новаторскую мысль через пару тысяч лет списали в херню, а приняли еще более смелую и радикальную идею, что Земля – шар и неподвижно стоит… или висит? Нет, пусть лучше стоит – в центре мироздания. Были времена, когда цивилизованное человечество приняло высшее достижение цивилизации – зороастризм и полагало, что лучше уже быть ничего не может. Был Рим, могучий и прекрасный… ну, про Рим и непонятных христиан, с которыми просвещенные и цивилизованные римляне даже спорить брезговали, я вам уже говорил, у вас вон уже позывы… Сейчас человечество тоже считает истиной какую-то херню, что уже начинает опровергаться… Через сто лет нынешняя политкорректность и общечеловеческие ценности будут выглядеть такой же дикостью, как сейчас рабство или жертвоприношение людей.

– Простите, – сказал Майданов с ядовитеньким недоуменьицем, – кем начинает опровергаться?

– Мною, – ответил я еще хладнокровнее. – Всегда кто-то начинает первым. Вам трудно в это поверить, раз уж я ваш сосед по лестничной клетке?.. Все это херня, бред и разложение. Пришла пора нового пуританства! Пора заполыхать факелам по всей Европе. Пора на костры всех ведьм, шоуменов и конструкторов тюбиков для губной помады. Пришло время новой веры, а все старое – в костер!..

Он воскликнул умоляюще:

– Но вы же культурный человек! Как вы можете!.. Человечество должно развиваться не революционно, а эволюционно…

– А это и есть эволюция. Пришли млекопитающие, динозавры дружно дохнут. А для истории неважно, сами они склеили ласты или им помогли дружно, счастливо и в один день длинных ножей и острых зубов.

Лютовой сказал железным звякающим голосом:

– Ничто не делалось на свете великого без твердости и жестокости одного человека! Который противостоял бы всему миру обычных нормальных людей, противостоял их предрассудкам…

Шершень хохотнул:

– Либо навязывал им новые!

Лютовой поморщился, сказал:

– Пусть так. Но его новые предрассудки всегда ближе к правде, чем те, старые. Так Птолемеева Земля в центре мира ближе к истине, чем плоская на трех китах. Давай, Бравлин, ты хотел выдать ряд следствий из своих тезисов!

Я покачал головой:

– Ничего подобного. Иммортизм должен звучать так, чтобы находить отклик в душе каждого. Для этого не годятся чеканные формулировки ученого. Нельзя, правда, и слишком туманные, иначе пойдут такие толкования, что лучше сразу двойное сальто с балкона на асфальт, но и только четкую ученость нельзя, ибо иммортизм – это не только учение, это еще и вера. И религия. Это мировоззрение… Потому из пункта «Человек обязан прийти к Богу как можно скорее» следует нехитрое, что должен идти по прямой, не оглядываясь по сторонам на всякие соблазны дьявола.

Шершень поинтересовался живо:

– А что относить к соблазнам?

– А все, – ответил я с легкостью Хлестакова, – что мешает прямой. Или мешает идти быстро.

– Ого, – ответил он испуганно, – Бравлин, ты загнул!.. Это же вся наша жизнь! Вкусная жратва, пепси, пивко, сочные телки… Да Бабурин тебя раздерет на клочья за твой иммортизм!