Юрий Никитин - Имаго

– Хрен им в задницу, – прервал он. – До звезд мы этих придурков не допустим. Всех еще здесь под ноготь!

– Это будет великая битва, – сказал я мрачно. – Самая жестокая из всех существующих. Человек инстинктивно сопротивляется порядку! Я сопротивляюсь, вы сопротивляетесь, все мы противимся, не будем скрывать. Просто взрослые люди понимают необходимость порядка, законности, строгих правил, мы сами же приняли законы, что наказывают нас же самих за нарушение, проявления скотскости… ну, скажем, насрал среди улицы или схватил незнакомую женщину и принялся насиловать. Однако в подсознании мы еще те скоты! И вот литература позволяет тешить этого скота в нас. Какая-то часть литераторов делает это открыто, не стану называть фамилии, сами этих орлов знаете, какая-то чуть-чуть маскирует красивыми словами о борьбе с тиранией, диктатурой, деспотизмом, говорит о свободе поведения, жизни и всяческом самовыражении… Самая востребованная сказка – о Емеле и щуке, где все на халяву, самая большая мечта придурка – чтобы на голову надели обруч и сразу закачали туда все знания и умения, дабы в школу вообще не ходить… Один психиатр хохотал: мол, встретил уже пятерых, кто в прошлой жизни был Александром Македонским, но не встретил еще ни одного конюха Македонского, хотя конюхов у него были сотни!.. Вы не обратили внимание, что как только для придурков ваяется роман, то обязательно наш Емеля попадает в прошлое, где сразу – обратите внимание! – просыпается как минимум бароном, а то и сразу королем, у него кучи слуг…

Перевертенев хохотнул:

– А все знания и умения ему с этим обручем сразу вкладывают в голову! А также добавляется объем бицепсов и умение биться любым оружием на уровне суперчемпиона мира. Да, это наша страсть к халяве. Я даже не знаю, как вы намереваетесь справиться…

– Да вот, представьте себе.

– Не представляю, – признался он. – Это в каждом из нас, увы. Что делать, я – Емеля. Но я душу в себе этого гада, душу!.. Да только он живуч. Как бы не переживучил меня самого.

Я отвел взгляд в сторону. Не надо вглядываться слишком пристально, чтобы увидеть, что Емеля в Перевертеневе переживучил навсегда и бесповоротно. Вряд ли он даже ощутил сопротивление. Так что не надо, дорогой Иван Семенович, о борьбе своей духовности с низменным началом. Не надо, я вас умоляю.

– Вообще-то, – сказал он с кривой усмешкой, – даже странно, что юсовцы тебя просмотрели… Ты же для них даже с такими хроменькими тезисами страшнее бомбы, сброшенной над всеми их городами! Хотя и понятно, почему просмотрели.

– Почему?

Он отмахнулся с пренебрежением.

– Они всерьез уверовали, что они самые-самые во всем. Даже умные!.. Ты заметил, что если лет сорок назад в США переводили почти всю верхушку нашей литературы, все крупные научные работы, то сейчас нет ни одного перевода? Причем, перестали переводить не только наши работы, но и европейские! Уверены, что все лучшее рождается именно у них. Они так долго запускали эту утку по всему миру, что сами и поверили. Правда, некоторое основание есть, ведь все лучшие специалисты из России выехали именно в США. Они рассудили здраво: какой смысл наблюдать за вырождающейся Россией?.. Кстати, ты не собираешься хотя бы съездить в США?

Я удивился:

– Зачем?

Он ухмыльнулся.

– На заработки, конечно. Раз уж ты предпочитаешь большие деньги большой науке! Выступил бы с лекциями в штатовских универах. Платят там – закачаешься! Здесь за год столько не насобираешь, сколько там в конвертике за неделю. И свои идеи бы развил. Штатовская молодежь – радикальная. Еще Гувер, шеф ФБР, сказал, что если человек в студенчестве не был коммунистом – у него нет сердца, но если он и в сорок лет все еще коммунист – у него нет головы. Университетская молодежь Америки первая твои мысли подхватит, понесет по всему миру… Не соблазняет?

Звучало, в самом деле, соблазнительно, я хотел было спросить о деталях такой поездки, кто оформляет, от кого взять приглашение… еще не для того, чтобы ехать, а просто интересно, как другие это проделывают, но наши взгляды случайно пересеклись, всего на миг, и я застыл, словно оказался на самом краешке над бездонной пропастью. Из его зрачков на меня смотрел черный мертвый космос. Не наш, где планеты, звезды и галактики, а тот, что за Краем, где ничто.

– Звучит соблазнительно, – ответил я, стараясь, чтобы голос не дрогнул, – я, пожалуй, подумаю…

Он смотрел пристально, не мог же я так легко заглотнуть наживку. Я старался выглядеть все тем же, только не показать бы, что увидел в нем, в его теле – его настоящего. Он не поверит, но я это в нем увидел.

– Если надумаешь, – сказал он оживленно, – дай знать. У меня есть кое-какие концы. Стоит дернуть всего разок… Организуем по высшему классу! Нет, лучше я сам тебе позвоню, а то ты когда еще раскачаешься!

– Да, – ответил я пересохшим ртом, – да… позвони.

Он поднялся, рука его была сухая и крепкая, я ощутил настоящее мужское рукопожатие, открытое и сильное, отработанное на мячике эспандера, поставленное имиджейером, ибо для его типа людей гораздо важнее производить впечатление открытого и честного человека, чем им быть.

Я проводил его до лифта, он поинтересовался:

– Дом у вас с общей верандой? И как этот возврат к социализму, работает?

– В новых условиях, – ответил я, – да. Когда у всех квартиры изолированные, все тянутся к общению…

– Интересно, – сказал он. Нажал темную кнопку вызова лифта, она засветилась красным глазом. Вверху по узкой продольной полоске пошел сиротливый огонек, старательно переползая с клеточки на клеточку. Лифт поднимается с первого этажа. – Покажешь?

– Да ради бога, – сказал я. – Вон дальше по площадке, там за поворотом дверь…

На веранде уже чаевничали Майданов, Лютовой и Бабурин. Увидев входящего Перевертенева, обалдели, а я испытал гаденькое чувство гордости, вот, мол, какие люди ко мне ходють. Черт, как же мы, презирая дешевую популярность клоунов, сами же поддаемся ее влиянию!

По лицу обмершего от счастья Майданова я увидел, что после отбытия высокого гостя будет добиваться, чтобы вот прямо здесь повесили мемориальную доску, такой великий человек побывал, его ж кажный день по телевизору показывают!

Перевертенев с интересом осмотрел наш стол, Анна Павловна рассыпалась в любезностях. Он взглянул на часы.

– Пожалуй, на пять минут присяду, большое спасибо… Да, можно с вареньем. Благодарю вас!

Майданов суетливо придвигал вазу с сахарным печеньем:

– Отведайте… Детям буду рассказывать!

Перевертенев улыбнулся, взял печенье, с хрустом сжевал, показывая, что он такой же простой, как и мы здесь, отечески обратился к Майданову, признав в нем хозяина застолья: