Марина Казанцева - Одинокая звезда

Вторым был тот, кто с ним провел в скитаньях десятки и десятки лет и вздох последний Мартироссы освободил его от клятвы, что добровольно дал он другу, и о которой он никогда не пожалел. Вторым был Марвелл Костагрю.

Мы некогда оставили друзей в пустынном, диком месте, чтоб охранять им тайну, о которой не смею говорить, чтоб алчный глаз случайно не проник в те строки, что доверил я бумаге. Семеро друзей, и с ними вместе полсердца у меня разлучено с второю половиной.

Я думал, пара лет, и воссоединятся обе части, которым во всецело предан я обеим. Но вот я сед, и семью оставляю, и жены могилу, и выросли сыны мои. И я свободен, поскольку больше никому не должен. И не держат меня ни клятвы и ни обещанья. И я могу вернуться к тем, кто тридцать лет назад оставлен мною так далеко, как только можно забраться, не оставляя землю.

Тридцать лет назад мне было тридцать восемь, и я со спутником своим на лошадях, имея при себе несметное богатство, пустился в путь через огромную, пустынную страну, навстречу солнцу.

Безумцы не боятся смерти. Кто верит, что он — орудие судьбы, тот не страшится ничего. Так Мартиросса, словно мудрый феникс, смотрел спокойно и бесстрашно в глаза опасности. И лишь земля пред ним не расступалась, когда он шел к своим великим целям.

Так, продвигаясь день за днем, мы ехали и шли, и снова ехали, меняя лошадей, чтобы добраться до побережья океана. Там можно было найти за плату два места на корабле, что отплывал в Европу.

Был тяжек путь, и много раз подстерегала нас беда, пока мы шли по бесконечным лесам и прериям, пересекали реки. Преследовали нас, и дни бывали, когда не ожидал я увидеть снова солнечный восход. Нам случалось оставить позади десятки трупов тех, кто думал нас оставить с Мартироссой лежать недвижно и ожидать прихода падальщиков.

Однажды мы заночевали в поселении, где всякое отребье собиралось со всех окрестных мест. В одеждах были мы таких, чтоб не возникло ни у какого отщепенца надежды поживиться нашими убогими плащами. Но яркие глаза и гордый лик испанца не спрячет никакой, хоть самый жалкий плащ.

Едва бы кто подумал только, чтоб Мартироссу оскорбить, как резвый меч его со звоном готов был выскочить из ножен и голову ту дерзкую срубить.

При виде этакой отваги, иль лучше прямо скажем, спеси, нас принимали не иначе, как за двух нищенствующих принцев. Вернее даже, за инфанта и верного оруженосца. И, надо думать, сколь любезно встречали в каждом таком месте, где ненавидят все испанцев, две наши скромные особы!

Но проще было дважды в день нам драться на мечах, на палках и на кулаках, чем Мартироссе прикрыть плащом свое лицо, иль опустить к земле глаза. Да, видно, в самом деле, заколдован он был, и оставляли мы позади себя всех тех, кто думал нас себе оставить.

Вот прибыли мы в небольшое прибрежное селение, где нищенская жизнь немного отличалась от городских трущоб мадридских, лишь разве речь звучала по-другому. Здесь видно было, как много люда устремилось из Европы на новый континент, и как мало было среди них людей достойных. На кораблях, идущих за добычей, переправлялись, немало заплатив за место, как грязный скот вповалку в трюмах, излишки населения Европы.

Среди всей разношерстной массы этой нам встречались люди и посолидней. Негоцианты, что обогащались от перевозок на пузатых кораблях людских потоков из Европы и добычи разной, что везли обратно в Старый Свет из Нового.

За годы те немногие, что пробыли на континенте мы, до странности легко и быстро преображался облик земель, открытых столь недавно! Вместо алчных жестоких, мрачных, грубых воинов, что саранчей прошли губительной по необычной жизни этих мест, наводнили побережье и в глубины проникали такие же жестокие, и алчные такие же, и столь же грубые, но несравненно жалкие и нищие бродяги. Не цитадели мощные испанцев, а жалкие лачуги, подобно тем, что оставляли позади себя на старом континенте. Скопленье грязи, пьянства, убогости людской.

Жизнь шла своим, таинственным путем. Кто знает, как из скопища блошиной жизни вырастают и образуются великие державы? Таким же мелким муравьям, как те, что смотрят на блошиную возню, не видно снизу, как высоко возносятся вершины гор. Улитки, что под листом салата сидят, те думают, что этот лист зеленый и есть величие небес, и благосклонно хвалят его за близость к ним.

Так, проявляя похвальную предусмотрительность и осторожность, меняя наши камни, что помельче, на местную монету, что в ходу была у негоциантов, мы купили себе места на корабле. Я сам взялся за дело договоров. Беседуя с купцами, я старался придумать историю попроще и победнее, чтобы поменьше распросов и любопытства привлекать к себе.

Мы бедные бродяги, что хотели обогатиться в Новом Свете, да — вот ведь незадача! — последнее, что мы имели, на это предприятие ушло, но нимало от этого нам прибыли не выпало. А семьи, что нас ждут с надеждой в Старом Свете, готовятся к тому, чтоб перебраться в сей благословенный край и здесь зажить в достатке и покое! Так дайте ж нам, убогим, за те немногие вещицы, что остались от призрачных надежд, от прежнего достатка, добраться до своих семей несчастных и там смиренно помереть от доли нищенской своей, и приобщить свои гнилые кости к земле отцов, к погосту предков!

Корабль, на котором досталось место нам, носил название "Морская нимфа", владельцем был богатый купец из Амстердама. В порт нидерландский шла одна из многих его шхун, на которой мы нашли приют и пропитание на полгода пути. Капитаном был голландец, и голландскою была команда. И многих пассажиров вез тот корабль, достатков разных и разных самых стран жильцов.

Едва мы оказались в пути, как тут же принялся я торговаться с капитаном, чтоб получить для нас отдельную каморку, а не быть со всеми вместе в трюме. Я опасался, что не достанет терпения у Мартироссы находиться в окружении такого сброда, под вниманием и жадным любопытством сотен нескромных глаз.

Мой-де брат страдает редкою болезнью: не может он терпеть ни воздух затхлый трюма, ни блеянья овец, что в клетках заперты там, рядом с сотней пассажиров.

Чтоб получить от капитана тот закуток, что рядом с его каютой на корме был, я обещал, что по прибытии в порт назначения, нас встретит богатый наш отец, которого мы не послушав, отправились так самовольно и самонадеянно в далекий путь, и оттого нимало мы не преуспели в предприятии своем.

Половину же обещанной немалой платы я отдал ему с ужимками и вздохами, уверяя, что более у нас нет ни гроша. Но стол мы получали капитанский, что полагался жильцам такой каюты.

Но как я ни старался выглядеть попроще, все дело портил Мартиросса, что не умел нисколько притворяться. И жалкой той легенде, что я придумал для капитана и команды, нисколько он не подходил. Его я заставал у носа корабля, смотрящим на горизонт. Молчал все время он и даже на мои вопросы редко отвечал. Не нравился он ни капитану, ни команде, у всех его молчание лишь озлобленье вызывало. И шутки дерзкие порой звучали в опасной близости от черной его фигуры, неподвижно стоящей у бушприта.