Роальд Даль - Смерть Вселенной. Сборник

И все-таки я хочу предложить Вам переписать рассказ, но не от лица изобретателя, а с точки зрения редактора, которому этот рассказ прислан. А для большей убедительности Вам следует использовать форму письменного послания. Покажите, если Вам удастся, как чувство страха накапливается в душе редактора, когда он, в процессе чтения рукописи и работы над ней, начинает догадываться, что исправления в рассказе могут крайне неблагоприятно сказаться на причинно-следственных основах его собственного существования в реальном мире.

Таким образом, перед редактором встает неразрешимая проблема: тема рассказа затаскана до предела, а почтальон ежедневно приносит редактору горы рукописей, которыми завалены все углы комнаты. Редактор провел всю свою жизнь, плутая среди плесени избитых тем, мучаясь дичайшими ночными кошмарами, навеянными рассказами, прочитанными днем. Он давно смирился со своей участью, так как сам обрек себя на нее. Тем не менее отметьте редактора как крупного специалиста в области критической литературоведческой работы. Он всей душой хочет отвергнуть стандартность сюжета, предложенного ему автором, но боится принять решение, страшась возможности одним росчерком пера перечеркнуть всю свою жизнь.

Именно страх является причиной того, что редактор возвращает рукопись автору. Но не отвергая окончательно, а с просьбой переписать рассказ; автор же так настойчив и ограничен, что создается повторная возможность столкновения редактора с рукописью.

Кстати, постарайтесь отметить, что за типичной внешностью бизнесмена, в душе редактора обитает не только любовь к бизнесу. Иначе говоря, опишите, как в момент, когда редактор вскрывает очередной конверт, его позвоночник так сильно сжимает спинной мозг, что руки трясутся от страха, ведь каждую секунду он ожидает, что и позвоночник, и спинной мозг, и он сам, и вся редакция могут безвозвратно исчезнуть, и… так что же дальше? В самом деле, что? И вот, если Вы, мистер О’Доннелл, выполните мою просьбу, я ду

Джордж Эффинджер

СРЕДА, 15 НОЯБРЯ 1967 ГОДА

Из лета в зиму —

Мост красно-желтых листьев

Любовь переходит в любовь

Среда, 15 ноября 1967 г.

Что же я сделаю с этим дневником? То есть, я хочу сказать, что вы, мои дорогие жужжащие насекомообразные читатели, уже точно знаете, что я с ним сделаю; но решать-то этот вопрос придется мне самому. Я спрячу эти заметки под склизким камнем, я запечатаю их в бутылку и брошу в гниющее море. Я буду таскать их с собой и, потихонечку сходя с ума, буду вгрызаться в толстый картон переплета окровавленными зубами, а когда, наконец, я упаду и больше не встану, дневник ляжет рядом со мной. Вы найдете его в позеленевших останках моей руки, когда мой, уже почти разложившийся труп будет извлечен на поверхность как памятник прошлым эпохам.

Сегодня 15 ноября 1967 года, и я вас предупреждаю, что все так и останется до самого конца. То, о чем говорится в начале страницы. Это единственная страница с датой, других дат нет и не будет, так что, надеюсь, вы ничего не имеете против. Вы когда-нибудь слышали о шестьдесят седьмом годе? Слышите ли вы в этой дате всеобщую радость победившего класса? Класса насекомых?

А может, я слишком оптимистичен, может, вы обнаружите этот дневник сразу, через пятнадцать минут после того, как я сниму противогаз. В таком случае, где же были вы в среду, 15 ноября 1967 года?

Мы переживаем экологическую катастрофу. В 1967 году почти все знали, что слово «экология» стало чаще других встречаться на страницах газет. Наиболее просвещенные считали, что оно имеет какое-то отношение к науке о словообразовании.

Так вот, катастрофа…

Думаю, не стоит мне здесь распространяться о самой катастрофе; я уверен, что вы там, в далеком будущем и без того прищелкиваете своими жвалами[9] от удовольствия, восхищаясь тем, как быстро и искусно мы сами все провернули. Об этой нашей ловкости говорилось не раз, и даже сейчас я не могу не восхищаться ею.

Итак, чтобы эти заметки остались вам в назидание и при чтении доставили максимум удовольствия, мне необходимо решить сегодня, как я с ними поступлю.

Наш первенец родился 15 ноября 1967 года. Я стоял и смотрел на брови моей жены, дрожавшие над маской противогаза, на ее лоб, весь собиравшийся в морщины, когда она напрягалась. Я, конечно, ничем помочь не мог. Таким я был, таким и остался. Но мы вызвали доктора, чему я очень рад. Он показал мне сына и, насколько помню, я тогда улыбнулся под респиратором. Кажется. Джорджи кричал: они все это делают. Без этого нельзя. Я никогда по-настоящему не любил младенцев; от их криков всегда становится неуютно. А Дая всегда мне говорила, что младенцы только для этого и существуют. Я любил ее…

Как бы то ни было, я тогда подумал, что моему сыну, наверное, очень больно. Слезы, катившиеся градом по щекам, выжигали на его лице глубокие борозды — не удивительно, ведь воздух был перенасыщен парами хлороводорода и двуокиси серы. И, естественно, к тому времени противогазов уже не делали, так что мы не смогли ничего достать для Джорджи. Примерно через час он умер. Я сжал руку Дай.

Я брожу по нашей несчастной, разоренной планете, брожу и каждый раз поражаюсь. Какая дьявольская красота заключена в этой покрытой ржавой пылью земле, в этом болезненном серо-желтом небе — ставшем стенкой материнской утробы нашего ночного рая. Все это зачаровывает и выглядит до тошноты успокаивающе, как успокаивали нас раньше сирены скорой помощи. Помню, я хотел быть поэтом. Чтобы научиться этому, ходил на курсы, и когда случилась катастрофа, я не совсем был к ней готов…

Нет ничего в потрескавшейся стене,Но в трещинах я вижу тебя;Я вижу тебя на кирпичной стенеи внизу под камнями.И интересно мне, с недавних пор,Насколько больше существует трещин,чем стен.

Джо Алек Эффинджер

15.11.67

Вчера ночью мне приснился странный сон. Мне снилось, что, путешествуя по руинам этой, когда-то гордой, страны, я набрел на некий символ нашей цивилизации — гору разбитых автомобилей, уходящую в облака, от Детройта до самой Луны. И мне приснилось, что я начал карабкаться на эту башню, пытаясь бросить навсегда родной, но давно уже мертвый наш мир, надеясь достичь новой, незагаженной еще планеты, начать и продолжить новую жизнь. И мне снилось, что, поднимаясь все выше и выше, я, наконец, устал настолько, что надо было остановиться и отдохнуть; я влез в огромный темно-бордового цвета Понтиак модели «Каталина», который вознесли аж до небес издержки рекламы. Чтобы отдохнуть, я улегся на полиэтиленовые чехлы на сиденьях и заснул.