Клиффорд Саймак - Игрушка судьбы: Фантастические романы

— Ну что там? — спросил Плотояд.

— Что тебе?

— Книга теперь беседует с тобой. Ты водишь пальцем по строчкам.

— Ничего, — отболтался Хортон. — Ничего особенного. Преимущественно молитвы и заклинания…

— Однако так я и знал, — проскрежетал Плотояд, — Так я и знал! Он обозвал мою магию треклятой дурью, а сам предавался собственной магии. Он не упоминает меня? Ты уверен, он меня не упоминает?

— Пока что нет. Может быть, дальше…

«Но на этой мерзкой планете он оказался в ловушке вместе со мной. Как и мне, ему никогда не попасть на другие планеты, где он мог бы выслеживать самые могущественные виды, сражаться с ними и, к вящей славе своей расы, уничтожать их. Вследствие чего я улавливаю, и отчетливо, что в умонастроении великого воина тихо зреет отчаяние, и не сомневаюсь — скоро, как только иссякнет всякая надежда на иные миры, он решит включить последней строкой в список своих побед и меня, грешного, хотя, Бог свидетель, убить меня не такое уж достижение, ибо он безнадежно сильнее меня. Я старался как мог косвенно внушить ему, что я противник слабый и не стоящий усилий. Я полагал, что именно в моей слабости единственный мой шанс на выживание. Однако ныне я понял, что ошибался. Вижу, повседневно вижу, как им завладевают безумие и отчаяние. Если это продолжится, то знаю заведомо — однажды он меня убьет. Когда его безумие, как увеличительное стекло, обратит меня во врага, достойного его внимания, он на меня набросится. Какую это сулит ему выгоду, не стану и гадать. Вроде бы мало толку убивать, если его соплеменники не получат, не смогут получить о том известия. Но у меня создалось впечатление, не ведаю как и почему, что даже в нынешнем его положении, когда он затерян среди звезд, убийство станет известно и будет отпраздновано иными представителями его расы. Сие превосходит мое понимание, и я оставил попытки даже примерно понять, как это возможно.

Он сидит за столом напротив меня, покуда я пишу, и оценивает меня, разумеется прекрасно сознавая, что я никак не объект, достойный ритуального убийства, и тем не менее стараясь настроить себя на веру, что я являюсь таковым. Однажды он преуспеет, и наступит мой последний час. Но я его одолею. Я припас туза в рукаве. Он и понятия не имеет, что во мне уже притаилась смерть и мне осталось совсем недолго. Я созрею для смерти раньше, чем он подготовит себя к убийству. А поскольку он сентиментальный болван — все убийцы сентиментальные болваны, — я уговорю его на убийство как бы во исполнение священного обряда, по собственной моей просьбе, с разъяснением, что он единственный, кто способен выполнить сие в качестве последнего жеста сострадания. И таким образом я выиграю двояко: использую его, дабы сократить неизбежную мучительную агонию, и украду у него последний подвиг, поскольку убийство из милосердия ему не засчитается. Удар, нанесенный мне, останется вне списка его побед. Скорее уж я одержу победу над ним. И когда он убьет меня из милосердия, я буду смеяться ему в лицо. Ибо это и только это — победа полная и окончательная. Для него убийство — для меня издевка. Таков между нами последний расчет».

Хортон оторвался от текста, поднял голову и долго сидел ошеломленный. Этот человек — безумец, сказал он себе. Это холодное, даже ледяное, концентрированное безумие, что куда хуже безумия буйного. Шекспир был не столько безумен рассудком, сколько безумен душой,

— Итак, — заметил Плотояд, — он наконец-то упомянул меня.

— Да, упомянул. Он заявил, что ты сентиментальный болван.

— Звучит не очень-то ласково.

— Это, — разъяснил Хортон, — выражение великой привязанности.

— Ты уверен в том? — спросил Плотояд.

— Совершенно уверен, — ответил Хортон.

— Стало быть, Шекспир и впрямь любил меня.

— Нимало не сомневаюсь, что впрямь любил, — ответил Хортон.

И вновь обратившись к книге, перелистал ее. «Ричард III», «Комедия ошибок», «Укрощение строптивой», «Король Джон», «Двенадцатая ночь», «Отелло», «Король Лир», «Гамлет». Все они, все шекспировские пьесы одна за другой. И на полях, на полупустых страницах, там, где пьесы подходили к концу, — неразборчивые каракули.

— Он беседовал с книгой то и дело, — вспоминал Плотояд, — Почти каждый вечер. А иногда в дождливую погоду и днем, если не выходил из дому…

«Все хорошо, что хорошо кончается», страница тысяча тридцать восемь, нацарапано на левом поле:

«Пруд воняет сегодня скверно как никогда. Это запах зла. Не просто плохой запах, но порочный и пагубный. Словно пруд живой и сочится злом. Словно в глубинах своих он прячет некую величайшую непристойность…»

«Король Лир», страница тысяча сто сорок три, на сей раз на правом поле:

«Я нашел изумруды, высвобожденные выветриванием из породы, примерно в миле от родника. Лежали себе на земле и ждали, когда их подберут. Набил ими карманы. Не могу понять, зачем утруждал себя. Вот я богат, только это здесь ни черта не значит…»

«Макбет», страница тысяча двести семь, нижнее поле:

«В домах сокрыто нечто. Его еще предстоит обнаружить. Загадка, на которую следует найти ответ. Не ведаю, какова она, но ощущаю, что она есть…»

«Перикл», страница тысяча триста восемьдесят один, на нижней половине листа, которая осталась незанятой, потому что пьеса завершилась:

«Мы заблудились в безмерности Вселенной. Мы утратили родину, и нам теперь некуда податься или, что еще хуже, слишком много мест, куда мы могли бы податься. Мы затеряны не только в безднах нашей Галактики, но и в безднах наших рассудков не в меньшей мере. Покуда люди держались одной планеты, они знали, где они. Пусть для измерения расстояний у них была просто-напросто палка, а для предсказания погоды — лишь большой палец, смоченный собственной слюной. Но ныне, даже когда мы воображаем, что знаем свое местонахождение, мы затеряны все равно: либо нам неведом путь обратно домой, либо во многих случаях у нас нет дома, куда стоило бы возвращаться.

Где бы ни был наш дом, нынешние люди, хотя бы интеллектуально, неисправимые странники. Даже если мы при случае склонны называть какую-то планету домом, даже если сохранилась горстка людей, которая вправе называть своим домом Землю, родины у нас теперь нет. Человечество расколото на частички, разбежавшиеся по звездам, и упорно продолжает разбегаться по звездам. Нас раздражает прошлое нашей расы, а многих раздражает и настоящее — мы оставили себе одно-единственное направление, в будущее, и оно уводит нас от родины еще дальше. Мы как раса — неизлечимые странники, мы не желаем быть привязанными ни к чему, а потому нам и не на что опереться, и настанет день, неизбежно настанет для каждого из нас, когда мы осознаем свое заблуждение: мы вовсе не свободны как ветер, мы скорее потеряны как раса, утратившая родину. И только когда мы вызываем память предков и пытаемся понять, где мы были раньше и почему, мы отдаем себе в полной мере отчет в масштабах нашей утраты.