Мария Фомальгаут - Продам май (сборник)

Смотрю в список дел. Сегодня ты велишь мне углубить яму в саду — там, где ты хотел сделать пруд. И велел купить тапочки.

Иду. Перебираю в уме — углубить яму, купить тапочки, углубить яму, купить тапочки, не перепутать, не забыть, не… А что, было уже, было, когда я сварил твою рубашку, вон там, в большом чане, ты потом долго тыкал меня списком в лицо, кому сказано, русским по белому, пос-ти-рать-ру-башку-сва-рить-кар-тош-ку… Ты, может, еще и картошечку постирал?

Но ведь тогда ты не обиделся на меня так? Ведь нет же? Еще посмеялся надо мной, эх ты, тебя только во французский ресторан, ух ты там настряпаешь…

Иду в сад, волоку лопату, берусь за яму. Она все кажется тебе неглубокой, ты все требуешь углубить ее — изо дня в день. Спускаюсь по веревочной лестнице — вниз, вниз, мимо каких-то глиноземов, черноземов, гумусов, каменноугольных залежей… дальше начинаются твердые скальные породы, долблю и долблю их кайлой, только звон стоит.

Хозяин будет доволен.

Слышит, как я работаю…

Хозяин часто бывает доволен. И часто сердится. Не люблю, когда хозяин сердится, он тогда может и глаз мне выбить, где потом найдешь новый, было дело, выбил мне все три глаза, утром я честно пытался заварить кофе, разбил на кухне все, что можно было разбить, чуть не устроил пожар, когда пробовал разжечь плиту, на грохот примчался хозяин, не выспавшийся, злой, это ты, что ли, я уж думал, воры, ты какого тут… А-а, бедолага, я же тебе глаза-то вчера… Ну пошли, пошли, новые глазешки тебе выберем… самые лучшие… с ночным видением… заслужил.

Так что оно и к лучшему, когда хозяин сердится. Хотя когда не сердится, он мне больше нравится, хоть я его и не понимаю. Ну-ка, друг сердечный, подай винишка бутылочку, а то тоскливо так, выть охота… куда пошел-то, сядь, что ли… давай… посидим…

Начнет говорить что-то — про свою первую, про свою вторую, про передачи, что ли, потом про то, как из дома сбежал, домой вернулся уже когда свой дом был, и я не понимаю, зачем идти домой, когда есть свой дом, и рассказывает все одно и то же, как домой ехал, как все думал, что скажет матери, все слова какие-то подбирал… Я из его рассказа так понял, что к человеку надо слова подбирать, как ключи к замку. Потом рассказывает, как приехал, а на месте старого домишки стоял жилой комплекс, не то Святогор, не то Богатырь, потом хозяин обрывал телефоны, большой видно был хулиган, все спрашивал, где мать, куда переехала, ему показали ее новый дом, за оградкой, под крестом…

Здесь хозяин начинал плакать, я так и не узнал, что он сказал матери, какие слова, и подошли эти слова к матери, как ключ к замку, или нет.

Прости, хозяин…

Прорубаю скалу, глубже, глубже. Меряю глубину ямы — три километра, не меньше. Может, тебе, хозяин, этого покажется мало. Тебе каждый раз кажется: мало…

Выкарабкиваюсь из ямы, спохватываюсь — день ползет к вечеру, а ты просил что-то еще, еще, ах да, тапочки, тапочки…

Наскоро моюсь — смываю, сдираю чернозем, серозем, грязнозем, говнозем, вытираюсь, что наделал, это же полотенце хозяина, то-то ору будет… оно и к лучшему, пусть хоть наорет, пусть хоть зашвырнет в меня чем-нибудь, только не это молчание, не эта мертвая тишина…

Наскоро одеваюсь, выхожу в вечерние сумерки. Спешу — по улочке, залитой светом фонарей, оглядываюсь, смотрю на прохожих, на проезжающие мимо машины, все при хозяевах, черт возьми, все… нате вам, вон сто тридцатый за рулем сидит, господина своего везет, вон семнадцатый за госпожой своей тащится, несет сумки, скалит зубы, как она на него покрикивает, ты полегче, полегче, ты мне сервиз раскокаешь, я тебя самого раскокаю… Вон тридцать третий с детьми хозяйскими играет, пацаны в него из бластеров целятся, бей киборгов, спасай планету…

Прости, хозяин…

Ты бы знал, как оно мне без тебя…

Ты бы хоть сам подсказал мне слова, которые к тебе подходят, как ключ к замку. А то несправедливо получается, ты мои пароли знаешь, а я твои — нет.

Вхожу из темноты улицы в свет витрин, продавец понимающе кивает:

— Тапочки?

— Тапочки. Тридцать восьмой размер.

Жду. Расплачиваюсь. Спешу домой, хоть чем-то порадовать хозяина, который так на меня обиделся. Снова смотрю на лица, лица и лица, вон девяносто девятый стрижет газон, вон семьдесят первый на крылечке со своим господином, читает ему вслух про каких-то не то мормонов, не то морлоков, хозяин у него два года как ослеп, уж он и любит своего семьдесят первого, обнимает, приговаривает, куда мне без тебя…

— А-а, сорок девятый пошел…

— День добрый, — поворачиваюсь к человеку, улыбаюсь, как учили.

— Что-то хозяина твоего не видно давно, приболел, что ли?

Вспоминаю остывший кофе, не съеденные булочки.

— Приболел.

— Это дрянь дело. Ночи-то сейчас холодные… Бабье лето, бабье лето, какое там лето… днем как в Африке, ночью дубак… хрен один.

Не понимаю, на всякий случай киваю:

— Хрен один.

— Во-во… ты ему скажи, чтобы выздоравливал… а то куда это годится-то? Ну давай…

Уходит. Так и не успел спросить у него что хотел, какие слова подходят к человеку, как ключ к замку, как пароль к программе, я понимаю, у каждого человека свой пароль, как у каждого компьютера, ну вы мне хоть намек дайте…

Вхожу в дом, поднимаюсь в твою комнату, хозяин. Кладу в угол тапочки, с трудом нахожу место, куда положить, тапочек уже набросано до самого потолка, синих, красных, бордовых, желтых, зеленых, с открытым мыском, с закрытым мыском…

— Добрый вечер, хозяин.

Не отвечает. Обиделся. После того случая.

Делаю вторую попытку.

— Хозяин… я прошу прощения.

Молчание. Сидит, уткнувшись в монитор, может, занят, я его отвлекаю…

— Вы прекрасно сегодня выглядите.

Молчит.

— Хозяин… я… прошу прощения. Я… не хотел делать вам больно.

Убираю со стола подносик с кофе и булочками. Опять все осталось. Была какая-то пара недель, когда не оставалось, потом я вернулся пораньше, увидел, как булочки доедают крысы. В другой раз крысы погрызли самого хозяина, я все боялся выстрелить в них, чтобы не покалечить самого хозяина. Пришлось расставлять ловушки, разбрасывать по дому яды, наверное, хозяин был очень недоволен, что вот, развел в доме крыс…

— Вам приготовить ужин?

Молчание. На всякий случай спускаюсь в кухню, разбиваю на сковородку два яйца. Черт, опять перепутал, сначала же надо было обжарить ветчину, потом… Что со мной, почему я все путаю, да-а, мне не то что глаза выбить, мне голову оторвать надо…

Наливаю чай, бросаю две ложки сахара, не перепутать, две, и размешать, размешать, сахар не должен остаться на дне. Несу в комнату, еще раз проверяю, ничего ли не забыл… сахар не растворяется… Кажется, чай должен быть горячим, а не холодным… не помню. Или нет, это сок должен быть горячим…