Геннадий Прашкевич - Дыша духами и туманами

Вот весь день была на глазах, а сейчас нет.

Прошмонали все бараки. Прошмонали всю тайгу. Нигде ни следа, пусто.

Так и записали ее в беглые, а Фиалка через три года явилась. Без справки об освобождении, но с двумя грудными ребятенками на руках. Ссылалась на лесных, будто они ее утащили силой. По горячке хотели бабу шлепнуть, но майор не позволил; позвонил Вождю. Телефонная линия сюда не дотягивалась, но на деревянном простом столе майора Заур-Дагира с первого дня стоял черный телефонный аппарат с ручкой. По необходимости майор наливался нехорошей кровью, срывал трубку, ручку крутил и кричал в нее: «Барышня! Иосифа Виссарионовича! Срочно!» А дождавшись ответа, лепил в лоб: «Иосиф Виссарионович! Ну что делать с этими врагами народа?»

Вождь дурного не посоветует.

В случае с вернувшейся из тайги лишенкой спросил: «Из города трех революций?» («Сука»). Услышав ответ, подсказал: «Отдайте Фиалку Куму». Дескать, парню ему в зачет. И служит хорошо, и строгать ребятишек не надо, как бы вот на готовенькое.

Так и поступили.

Кум Фиалку держал в строгости, она от этого умерла.

А вот ребятенки выжили. Такие прусские загривки наели, что Кум стал их побаиваться. Показывал картинки в растрепанной книге «Рукопашный бой с диверсантами». Учил правильно отвечать на вопросы типа: «Эй, пацан, ты с какого района?» или «Закурить не найдется?» Говорили ребятенки плохо, ничему хорошему так и не научились, но не боялись убегать в тайгу. Там чем-то питались. А то загонят в бурелом отчаявшегося медведя. «Ты, пацан, с какого района?»

После первых трех стопок Наиля выложила фотоальбом.

Дерматиновый, тяжелый. На подкрашенных фотографиях плаксивые бабы в пуховых платках, в стеганных телогрейках, суровые мужчины в лагерных бушлатах, в ватных штанах. Врач пояснял: «Этому выписывал справку… Лесные его били в тайге… Сильно боялся…» Трудно было поверить, что такие мордастые мужики могут бояться какой-то Болотной бабки. Но врач убеждал: «И этому выписывал… Артист… Болтал, будто бывал в Кремле с концертами. А Болотную увидел, пришлось откачивать…»

– Сука!

Другой небритый мужчина тоже считался у Наили сукой, хотя служил всего только бакенщиком. Каждое утро проверял огни на реке. Однажды утром увидел купающуюся в реке Болотную бабку и к бакенам не поплыл. Дальше хуже: давление, запах изо рта, руки дрожат, отрыжка. Предполагалось, что начальство, прибывшее в этот глухой угол по факту выброса на мель каравана барж с ценным грузом, учтет справку врача, но что-то там не срослось – дали мужику по рогам.

– А лесные?

– Они на фотках не получаются…

– Суки!

– А где они прячутся? Почему с вами не дружат? – засыпал я всех вопросами. – Может, это они увели Антона? А? Если уводили Фиалку, значит, и Антона могли?

– Может, и могли.

Татарин перелистнул лист альбома. Маленькое хитрое личико, пронзительные глаза, высокий лоб.

– Кум, что ли?

– Видишь, сразу узнал.

– Он-то, наверное, все знает про Антона?

– Может, и знает. Только не скажет. Ты зря не пошел на заимку…

– Сука!

– …поговорил бы с ним?

– Как я один пойду? Как мне узнать дорогу?

– Почему один? С братом Харитоном, – покивал татарин. – Вижу, что ты хорошо питаешься и много спишь. Пошел бы с ним, все бы и прояснилось.

– Как бы это я с ним пошел? Он на теплоходе спит.

– А вот сказался фактор. И на тебе сказался, – умно сказал татарин. – Ушел брат Харитон. Поздно вечером ушел. Сперва ведь на лодке плыть надо. К Большой лиственнице ушел, к волшебному дереву. На этот раз повел девку.

Глава пятая

Наручники

Напился я.

Но утром проснулся, будто толкнули.

Сам проснулся. Собрал рюкзак, сунул в карман спутниковый телефон.

Подумать только, ушел Святой! Тайком! Без меня! Понимал, что ушел он не тайком, да никто и не обещал мне дальних прогулок; тропа виляет по самому краю болота, тянется через сухостой, малинники, кое-где помечена вешками, кое-где подперта болотными «окнами» – эти подробности я выпытал у татарина и у врача. А добраться до начального пункта – скалы на берегу – можно на лодке. Обычно Евсеич привязывал лодку с внешней стороны теплохода. Невидимая, она тыкалась в борт, пускала по воде светлую рябь.

На воде и комаров нет.

Плыл.

Взмахивал веслами.

Боялся пропустить песчаную кромку берега и голую треугольную скалу, под которой швартовались когда-то баржи с врагами народа.

Песок поскрипывал.

Я знал, что скажу брату Харитону, когда догоню его.

«Привет, – скажу, – обдолбанный буратино! Тебе деньги заплачены зато, чтобы единственный пассажир увидел все, что можно увидеть в путешествии по реке. А я что вижу?» И все такое прочее. Может, про Антона спрошу. Видит Святой сквозь пласты времени, тем лучше. Пусть вычислит определенные силы, пославшие меня за ним.

Лодку я припрятал в прибрежном тальнике.

Взобравшись на косогор, увидел вешки, расставленные давным-давно.

Многие покосились, даже упали. Может, Антон их ставил, я ведь теперь шел по его последнему пути. Под вечными елями царил сумрак. Не к месту вдруг вспомнил, как одному моему приятелю девчонка (он отказался на ней жениться) шепнула на лекции: «Хочешь?.. В последний раз…» Ему бы, дураку, насторожиться, а он попер ночью в чужую общагу. Нежность взыграла. Ведь в «последний раз»! Говорят, это как в первый. Без стука толкнулся в обозначенную девчонкой дверь, воображение рисовало непосильные прощальные ласки. Кричать нельзя, никаких стонов, сжать зубы, молчать! За всеми стенами завистливые уши. В таком ожесточении, в таком неистовстве били моего приятеля сначала в темной общежитской комнатке, зажав потной ладонью рот, затем в женском туалете. Для устойчивости пытались усадить на унитаз. Наконец спустили с лестницы. Ему бы уйти с достоинством, так нет, стал отряхиваться, ворчать, что-то показалось ему обидным. Пошел на поводу определенных сил. Тогда те двое сверху спустились и гнали его еще два квартала.

Чахлая растительность.

Тяжелые, как головы, кочки.

Сыч в отдалении хохотнул: «Ты с какой улицы, пацан?»

Я не успел ответить, потому что метнулась за корявыми остовами сухих елей бесшумная тень. Сгорбленно, легко, с какой-то звериной точностью. Росомахи, кажется, питаются исключительно живым мясом… Бьют жертву так, чтобы ее только парализовало… Может, Антон не погиб, а одичал, кочует по тундре, возвращается в тайгу, купается вон в том озерце… Хотя, вряд ли. Тянуло от того озерца, как от бердского автобуса.

«Кто ел из моей чашки?»

«Кто сидел на моем стуле?»

«Кто спал на моей медведице?»