Полина Копылова - Преданные и предатели (Летописи святых земель - 2)

Сейчас он вспоминал ночной допрос. Палачи явно перестарались. Все-таки не стоило после двадцати ударов на дыбе давать Канцу тот приказ насчет Эласа: "Сломай ему пару ребер... Только чтоб не подох!" Еле в себя пришел после этого, мерзавец маленький. Брагой пришлось отпаивать.

Снизу неслышно поднялся камердинер - молчаливый, подобранный некогда в грязи шарэлитский полукровка.

- Сиятельный господин, - вкрадчиво зашептал он, изящно вьпибаясь из-за спинки кресла, - сиятельный господин, к вам в гости прекрасная дама.

- Кто такая?

- Благородная и непорочная Лээлин Аргаред.

- Кто-кто?

- Благородная и непорочная...

- Ага, понял. Я решил, что ты оговорился.

- Какие будут распоряжения, сиятельный господин?

- Я должен быть подобающе одетым, не так ли? Следовательно, попроси ее обождать и быстро поднимайся помогать мне одеваться.

Лээлин ждала в приемной, заваленной выкраденными из этаретских гнезд реликвиями. Красно лоснящиеся, в руку толщиной, словно обрубки плоти, вызывающе дыбились ароматические свечи с разлохмаченными, еще необожженными фитилями, вставленные в старинные напольные канделябры. Жирно поблескивали сплошь вышитые выпуклыми листьями драпри. В доме не слышалось ни звука. Тихо было и на улице - ни шагов, ни стука копыт. Лээлин мучительно пыталась представить свое будущее, но перед ее мутящимся от напряжения мысленным взором роилось что-то серое, наподобие вечернего снега или пепла. От этой слепоты было тягостно. Сила не шла на зов. С круто уходящей вверх раззолоченной лестнички соскользнул камердинер.

- Мой господин покорнейше и почтительнейше просит госпожу извинить его за долгую задержку и доставленные неудобства. Прошу вас следовать за мной.

Подобрав руками атласный подол, она ступила на узкую ступеньку. Покой, где ее опять оставили одну, служил, видимо, преддверием опочивальни. Она обратила внимание на винно-красное стекло в остроконечной части узкого окна, глубоко утопленного в толще стены. Пол покрывали мутно-серебристые песцовые шкуры. Четыре широкогорлые чеканные курильницы стояли по углам, - одна дымилась. Треть всего помещения занимало низкое, широкое, шестиугольное ложе с рамой из вызолоченных коленчатых реек, с литыми золотыми рожками на каждом углу. Массивные карнизы покрывала черно-золотая однообразная роспись, понизу была прибита длинная шпалера с изображением любовных игр от самых невинных до крайне непристойных. Возле окна стояло позолоченное большое кресло в виде раскрытой книги, окруженное целой стаей покрытых подушками скамеечек. Осмотревшись, Лээлин не заметила в этой комнате ничего для себя опасного. Беспокоило одно: почему ее пригласили не в те покои, где обычно принимают гостей, а в жилые помещения.

Минуту спустя вышел Ниссагль, подступил к ней неспешными легкими шажками и отвесил нижайший поклон, не опуская, однако, почтительного лица. Потом подал руку и, словно бы не видя, что она на нее не оперлась, направил ее к креслу со словами:

- Яснейшая Лээлин! Чем обязан столь нежданному и необычайному вашему визиту?

Глаза его горели страстным ожиданием. Лээлин, держась прямо, села на край кресла. Ниссагль устроился перед ней на скамеечке, словно паж или раб, и от этого стало вдвойне жутко. Атласная чешуя топорщилась на буфах рукавов. На нем был тот же костюм, в котором Лээлин видела его на охоте.

- Господин Ниссагль, мне смешна ваша вежливая недогадливость. Вы знаете, что речь может идти только о моем брате Эласе.

- Может, я и догадался. Но о чем в точности вы хотите повести речь, мне неведомо. Просветите же меня, неразумного. - вкрадчивые речи Ниссагля внушали ей какой-то безотчетный ужас.

- Господин Ниссагль, всем известно, какое влияние вы имеете на ее величество. Я хотела бы вас просить походатайствовать, замолвить перед нею словечко за Эласа.

- А с какой стати, яснейшая Лээлин? Помнится, на той злосчастной охоте вы выражали недовольство тем, что мы караем не за дело, а за "сказанное в запальчивости". Но ваш брат действительно покушался на жизнь королевы, более того, покушался, коварно прячась за спину бессловесного зверя. Такое прощать нельзя.

- Господин Гирш... Он молод, очень молод, он лишь по молодости и легкомыслию своему совершил то безумство, за которое несет сейчас наказание.

- Однако же вот вы, яснейшая Лээлин, еще моложе его, но не сотворили же ничего подобного и наверняка отговаривали бы его, случись вам что-нибудь заподозрить, не так ли?

- Господин Гирш... Я женщина. Душа моя - слабый ручей, что несет только опавшие лепестки и пушинки. Его же душа - весенний паводок на великой реке, а паводок приносит с собой и чистое, и грязное, и хорошее, и дурное. Прошу вас о снисхождении!

- Человек - не вода, человеку дан разум. "Да не отговорится опьянением и безумием", - провозгласила наша владычица, и это мудро.

- Человек - да. Но нами движут те, чья воля нам не всегда понятна.

- Тогда я вообще не понимаю вашего беспокойства. Разве Сила допустит, чтобы ее Посвященный принял смерть вследствие столь глупого поступка? Либо ваш отец явится из Этара с войском светлых Этарет, либо небеса разверзнутся и покарают неправедных. Что же вас тревожит? Вы во власти Силы, яснейшая Лээлин.

- Но что мешает вам стать орудием Силы и избавить его от смерти? В нас одна кровь, мы одно племя, и в горькую годину вы вполне оправданно вернетесь туда, откуда для великих испытаний были изгнаны ваши пращуры.

- Вот, значит, как!.. Вернуться?.. - Гирш подался вперед. Вернуться, освободив вашего брата. Это очень странная взятка. Такое мне предлагают впервые.

- Спасите его, - помертвевшими губами прошептала Лээлин. - Спасите его, молю вас. Он так молод. Я прошу, я молю вас, Гирш... - Слова были не громче дыхания, они таяли в золотящихся сумерках, не достигая дна Ниссаглева сердца. Он слушал их, хотел бы наслаждаться унижением Лээлин, но перед глазами его была другая картина: Беатрикс стискивает зубы, стараясь не кричать от боли, когда медики в который уж раз осматривают ее, ее руки дрожат в его руках, посеревшие губы трясутся, но она терпит и дышит медленно и глубоко, чтобы не напрягать сломанные ребра...

- Вернуться, - снова прошептал он и зло осклабился: - Но ведь стать орудием Силы, насколько мне известно, нельзя сознательно... Сила сама выбирает, и никому не дано предугадать ее выбор. Вы опоздали с приглашением назад, яснейшая Лээлин. Я не хочу возвращаться туда, где никому дела не было до нашей крови, которую мы воистину свято берегли, утопая в нищете и грязи, мельчая, кровосмесительствуя и вырождаясь. О возвращении надо было говорить хотя бы в доме Ниссаглей, когда умирал король. Может, я стал бы тогда вашим верным псом до гроба. Но вы не взглянули на меня тогда, вы оплакивали чужого мужа. Нет, я не желаю возвращаться. - Глаза его мрачно блеснули, губы раздвинула ухмылка, и он в упор уставился на молчащую Лээлин. - Ну? Что вы еще придумаете? Сомневаюсь, что вы предложите мне сан Посвященного. И сомневаюсь, что я его возьму. Число их, кажется, строго ограничено. Возможны лишь трое Посвященных, не так ли? Да только я и без Посвящения знаю много такого, чего не знаете вы. Например, вам ведомо, как заклясть боль. А я знаю, как ее усилить. Или - как сделать умнейшего и искушеннейшего царедворца безумным зверем, чтобы потом казнить его за совершенные в беспамятстве бесчинства. Глаза его, казалось, прожигали Лээлин насквозь, она то холодела, то покрывалась горячим потом. - Как я понимаю, вы истощили свою фантазию, прекрасная Лээлин... Позвольте мне тогда рассказать вам одну историю... Когда Энвикко Алли был арестован за насилие над дочерью бургомистра, его любовница Зарэ, шарэлитская куртизанка, пришла сюда, одевшись в лучшие наряды и умастившись самыми прельстительными ароматами. Сначала она пообещала мне все то, что обещали вы, то есть славу, положение и всякое такое, потому что боялась оскорбить недвусмысленной денежной взяткой, а потом предложила то, что прежде всего должна предлагать всякая смазливая бабенка, - себя... Так вот, уж если вы такая недогадливая, слушайте мое условие. Вы можете спасти вашего брата...