Вильям Александров - Планета МИФ

— Приходи к нам. Там работай, пожалуйста.

— Послушайте, Сергей Романович, — он впервые назвал геолога по имени, — я не смогу там работать. Не смогу… Я прошу вас — не препятствуйте ей, пусть приходит. Даю вам слово — ничего не произойдет. Клянусь вам!

Геолог некоторое время изучающе вглядывался в Берестова.

— Понимаешь ты, какое дело… Очень боюсь я…

— Упустить ее боитесь?

— Не совсем так… За нее боюсь…

Геолог сидел, наклонив голову, набычив свою шею, и Берестову на какой-то момент даже стало жаль его.

— Послушайте, Сергей Романович, не мое это, в общем-то, дело, но раз уж пошел у нас такой разговор… Скажите, вот вы — начальник партии, человек опытный, сильный, в жизни повидали многое, да и старше ее вы намного… И вот вы пришли ко мне сюда, беспокоясь за ее судьбу… Я все это могу понять… Если бы я случайно не услышал вашего разговора с ней…

— Какой разговор?

— Когда вы бросили ей фонарик и пошли, ругаясь, в поселок. Не судьба ее вас волнует, и не любовь к ней вас ведет, а ущемлённое самолюбие. Вы, видите ли, получили отказ — вот ведь в чём дело!

— Не любовь, говоришь, — геолог шевельнулся, чуть скосил глаза в сторону Берестова. — А где ты ее видел — эту любовь? В романах, в кино? Сошёлся ты — вот тебе и любовь. А не сошёлся — так и нет любви. Вот и вся премудрость.

— Как просто! — сказал Берестов.

— А ты думал! Это вы — художники там разные, поэты — наворотили в своих картинах и стишках… А я вот тут, в жизни, все видел, да и сам на ощупь знаю… Так что называй как хочешь — суть одна.

— Дело не в названии, — согласился Берестов. — Но суть… Уж больно примитивно бы все толкуете. Ну, не сошёлся с этой, как вы выражаетесь, что же — другую нашел, и все?

— А ты думал! Только не было еще такого. И не будет.

— Боюсь, что на этот раз будет.

— А ты не бойся. Только не лезь в мои дела, не мешай.

— Я не лезу, — сказал Берестов. — Я своим делом занимаюсь. Оно-то, надеюсь, вам не мешает.

— Как знать! Может, и мешает… Ну, да ладно. Поглядим…

Он встал, кивнул головой и стал спускаться вниз, уверенно перескакивая в темноте с камня на камень. Берестов еще долго слышал глухой топот его сапог.

Потом и он затих.

Спал Берестов беспокойно. Что-то мешало все время, гул какой-то или взрывы отдаленные мерещились в горах. А под утро проснулся от грохота страшной силы прямо над головой. Проснулся, сел в темноте, и тут же опять оглушающе треснуло и белым светом вспыхнул на мгновение проем открытой двери. Понял — гроза бушует снаружи. Кинулся в темноте, нащупал подрамник с полотном, успел сунуть в ящик, и тут же обрушились на хижину потоки ливня.

Берестов закрыл ящик, накинул сверху одеяло, потом подобрался к двери и долго глядел во тьму, схватывая мгновенья, когда все озарялось ослепительной вспышкой, выступали из тьмы обнаженные, какие-то ощетинившиеся острыми краями горы, клубящееся низкое небо, и снова все пропадало куда-то» а затем грохотало и гремело так, словно разламывалась земная твердь и обваливалось все вокруг…

Он посидел так у проема, зябко поеживаясь, вздрагивая то ли от холода, то ли от жутковатого чувства восторга. Потом стало затихать, грохотало уже в стороне, по тонким стенам с порывами ветра ударяли последние капли дождя. Берестов добрался до постели, потрогал настил над головой — вымок кое-где, но не протек. Он еще раз с благодарностью подумал о Курбане, о том, как хорошо ему всегда было здесь. И тут нее поймал себя на этом «было». Почему было? Вспомнил вчерашний разговор. Собственно, не вспомнил — это теперь неприятной тенью все время стояло рядом, и ночью, во сне, тоже. И вдруг подумалось — а не собраться ли утром и не уйти ли домой… Он тут же отогнал эту мысль, даже разозлился на себя — раньше никогда такого не было, он всегда отдыхал здесь душой — что же случилось? Неужели присутствие какого-то типа может испортить все — горы, тишину, даже эту грозу?

Близился рассвет, становилось холодно. Он залез под одеяло, лежал с открытыми глазами, глядя, как светлеет прямоугольный проем, и старался думать о своей картине, но ничего не получалось, все время лезла в голову всякая чушь, и пустила какая-то охватывала душу по мере того, как светлело. И в этом холодном сером свете нарождающегося нового дня он вдруг с тоскливой ясностью понял, что дело не в геологе, не в этом идиотском разговоре., а в том, что последние дни жил в ожидании ЕЕ. Не хотел признаваться себе в этом раньше, связывал все это лишь с картиной, но картина здесь, с ним, вернее, в нем самом, он теперь может продолжать и без НЕЕ, но это не принесло ему радости, наоборот, все потускнело как-то, стало неинтересно… Значит, ждал он каждый день ее прихода не из-за картины. Она сама нужна была ему — ее голос, ее глаза, ее присутствие… Значит, прав геолог? Значит, лукавил он вчера, сам с собой, когда убеждал того, что работа его интересует и ничего больше? Так… Значит, надо и в самом деле собираться и уходить. А почему, собственно? Почему он не имеет права ее видеть? Наверное, потому, что ни к чему хорошему это не приведет ни ее, ни его… Он полежал еще немного, с грустью прислушиваясь к голосам наступающего дня, к далекому блеянью овец — их, видно, перегоняли на новое пастбище, к радостным крикам птиц, встречающих солнце. И от этих голосов, которые всегда пробуждали в нем жажду к жизни, радость бытия, ему сейчас сделалось еще более грустно. Странно, как бывает в жизни. Войдет в нее светлое, озарит тебя своим сиянием, к тут же какая-то нелепая уродливая тень омрачит все, все испортит… Неужели не может быть в мире хорошего без плохого, неужели у каждого ангела есть свой дьявол, который неотступно следует за ним, боясь, как бы слишком много радости не пролилось в чью-то душу?

Берестов решил собираться. Он стал укладывать в рюкзак все необходимое, потом открыл ящик, достал подрамник с натянутым полотном, подержал его немного перед собой, вглядываясь в едва намеченные контуры женского лица, ставшего за эти дни таким дорогим и близким…

Защемило сердце… Но поддаваться нельзя было. Решил — значит, надо уходить. Промедлишь — потом труднее будет. Он достал плоскогубцы и принялся с ожесточением вытаскивать крепящие гвозди. И в это время услышал чьи-то легкие торопливые шаги.

— Здравствуйте, дядя Саша, — услышал он голос Джуры. — Можно к вам?

— Конечно, можно. Заходи, милый. Заходи.

Джура перешагнул порог и остановился, видно, привыкая к полутьме хижины. В руке у него был наполненный бурдюк.

— Это вам дедушка прислал, — сказал он и поставил бурдюк на складной стульчик, — Дедушка сказал, что пить надо обязательно.