Юлий Буркин - Пятна грозы

Впоследствии я честно следовал этому правилу, и в собственных вещах хорошо помню (хотя знаю, что постороннему это может быть и совершенно не заметно), какие абзацы или страницы чем написаны. Но «Пятна», при всей их внешней расхлябанности, монолитны в одном: они полностью написаны первым из перечисленных частей тела. В отличии от всего прочего написанного мной, текст этот — не плод размышлений, поиска и сюжетно-психологического конструирования, а не что иное, как ВЫПЛЕСК. И чтобы он произошел, необходимо накопление. Точнее — брожение. И это подтверждается как раз тем, что я вот вдруг взял, сел, да и принялся все это писать. Ни с того ни с сего. Спустя семь лет. Т.е. дозрел. Добродил. Допух. Достиг определенной кондиции. Критической отметки. Еще чуть-чуть и… чпок. Вот так-то. А помедлил бы, не начал бы писать, сняв тем самым опасное напряжение, был бы не «чпок», а «бабах!!!». Ясно?

Это хорошо, когда ясно. А мне вот пока не ясно, о чем же это я буду писать дальше. Но белизна за окном почему-то требует от меня терпения и обещает помочь вдохновением. Никогда раньше не предполагал, что вдохновлять может не цветение, а напротив — снег.

Ладно. Идея придет по ходу, мне же не следует останавливаться. Нужно писать хоть что-то… Есть! Вспомнил! Я ведь должен выполнить обещание (косвенное, правда), которое дал семь лет назад. Я расскажу об армии.

Итак, она.

Избежать ее есть несколько десятков способов. От элементарного — непосещения военкомата по повесткам, до радикального — брака с его служащей (именно так поступил мой старший брат, и его «дело» было найдено под привинченным к полу сейфом, когда возраст его (не сейфа, а брата) уже далеко перешагнул границу призывного). Однако, самый популярный метод — «косьба». (Или «кошение»?)

Кстати, байка.

Некий призывник решил «закосить». Но как это сделать наилучшим образом? Ломать руки или ноги ему почему-то не хотелось, флюорография, несмотря на полкило сахарной пудры, которые он по совету товарищей вдохнул перед заходом в кабинет, показывала-таки отличные легкие, а кусок съеденного натощак хозяйственного мыла отчего-то не вызвал обещанного дворовыми знатоками эпилептического приступа, вызвав лишь стойкое отвращение не только к мылу, но и к шампуням, к крему для бритья, к зубной пасте и даже к стиральному порошку.

И вдруг, — «Ба! — вспомнил он, — да ведь у меня сосед — майор из военкомата. Может быть, стоит это дело обсудить с ним?».

И вот, является он к майору и заявляет: так, мол, и так, не хочу служить. А тот ему: «Это будет стоить тысячу. Но отдать ты мне ее должен не сейчас, а в ночь перед комиссией. Точнее — ровно в полночь. Принесешь ее на кладбище в банке из-под кофе. Сразу за воротами растут тополя. Заберешься на третий справа и жди. Все».

Призывник, было, заартачился, но майор ему: «Или так, или никак. Выбирай». Ничего бедняге не оставалось, как только послушаться странного соседа.

В полночь явился он на кладбище, и хоть и было ему не по себе, забрался на третий по счету тополь справа от входа. А через четверть, примерно, часа явился и майор. Залез на соседнее дерево и кричит оттуда: «Кидай!» Наш бедолага кинул ему баночку с тысячей, майор поймал ее, спустился на землю и молча удалился.

Ну, а назавтра наш персонаж прибыл, соответственно, на медицинскую комиссию и рьяно принялся обследоваться на предмет своей годности в качестве пушечного мяса. Будучи уверен в том, что тот или иной специалист неминуемо забракует его (т.к. уплочено), он последовательно переходит из кабинета в кабинет… Ан нет! Каждый в отдельности и все вместе выдали ему резолюцию: «Годен».

«Ах, так! — возопил в душе наш юный герой, — деньги-то взял, а дело не сделал! Ладно же, гад, я тебе службу попорчу!» И вот с этим-то душевным воплем, как был нагишом, врывается он в кабинет, где восседает президиум комиссии с его соседом-подлецом-майором во главе.

— Так что же вы?! — вскричал несчастный призывник на этот раз уже, естественно, вслух, — я вам деньги давал? давал; а вы?! — И закончил, ломая руки, — почему везде — «годен» да «годен»?!

«Ого», — заинтересовались коллеги-сослуживцы майора, всегда готовые вырыть товарищу яму и, возможно, занять его председательское кресло. И некто из членов обратился к юному обнаженному созданию с ласковым вопросом: «То есть вы, молодой человек, утверждаете, что давали товарищу майору деньги?»

— Точно! — вскричал оскорбленный в своих лучших чувствах юноша, — тысячу. В банке из-под кофе! На кладбище!

Члены переглянулись, а врач-психиатр, нехорошо улыбаясь, стал тихонько пробиваться через толпу зевак-призывников, привлеченных сей драматической сценой и сгрудившихся у входа в кабинет.

— И когда же это было? — последовал очередной вопрос, произнесенный уже с едва заметной иронией.

— Сегодня. Ровно в полночь. — (Речь юноши была столь вдохновенна, что не могло возникнуть и тени сомнения в его искренности.) Я сидел на одном дереве, а он, — юноша ткнул пальцем в пуговку майорского кителя, — на другом…

Но больше сказать он не успел ничего, ибо с профессиональным криком — «Держите пациента!» — на него кинулся психиатр, а вся прочая кодла с удовольствием помогла последнему, свалив нашего призывника на пол и скрутив его в бараний рог.

Через полгода — обследованный вдоль и поперек и обколотый всем, чем только можно — он был выписан из психиатрической клиники, имея на руках натуральный белый билет. Оставаться нормальным в дурдоме возможно не более одной-двух недель.

Вот так.

Но это — байка. Теперь же — правда и только правда о советской армии. Какой бы печальной правда сия ни была.

"Жопа в мыле, рожа в грязи.

«Вы откуда?» «Мы — из связи».

В этих-то войсках я и служил. Точнее — МЫ служили.

Кто это — мы? Ну конечно же, я и Юрик Иноземцев, мой вечный спутник и корефан.

Если говорить о том, как служил он, то самое грандиозное приключение, пережитое им в рядах СА, выглядело следующим образом.

Пошел как-то Юрик в караул. Ночью, стоя на посту у знамени части (прямо в расположении, т.е. в помещении) он неожиданно и нестерпимо возжелал удовлетворить естественную надобность. Как быть? Оставить знамя? Это грубейшее нарушение Устава караульной службы, и грозит оно, если не дисбатом, то, как минимум, десятью сутками «ГАУПТИЧЕСКОЙ вахты» (позднее я выяснил, что на белом свете не существует такого прилагательного, однако офицеры наши упорно говорили именно так).

Но если «голод не тетка», то противоположная ему потребность, по-видимому не дядька. И Юрик нашел-таки выход из столь щекотливого положения.

О, нет, он не оставил священное знамя подразделения без подобающей охраны. Он просто-напросто вынул его из подставки и в сортир отправился, гордый стяг из рук не выпуская.