Олег Костман - «На суше и на море» - 88. Фантастика

Гуров столько раз прочел это письмо, что не просто выучил его наизусть — иногда казалось, что это написано для него. И самообман был приятен. Легче будто бы становилось. И Гуров впервые в жизни задумался о том, что о его гибели пожалеет, наверное, только командир отряда разведки, утративший хорошего взводного. Родителей Гуров не помнил: погибли при аварии. Не по наследству ли досталась ему его гибель?… С двух лет он воспитывался в доме для детей погибших космонавтов, со всеми в добрых отношениях был всю жизнь, как и положено человеку, но ни там, ни в отряде ни с кем особенно близко не сходился. И хотя за пять лет опасной работы в косморазведке не раз рисковал жизнью, выручая товарищей, и его выручали, конечно, не задумываясь, задушевных друзей у него все-таки не было. Что риск? Профессиональная привычка. Как и привычка быть смелым, самоотверженным, честным, добрым… Привычка, но не потребность вдруг проявить эти высокие качества по отношению к единственному для тебя другу: мужчине или женщине.

К женщине!.. Когда, поддаваясь сладкому самообману, Гуров разрешал себе поверить, что это письмо написано для него, он пытался вообразить и ту, которая могла бы такое написать. Выбирал из множества своих прежних подруг одну. Но все они в хороводе лиц, причесок, характеров сливались в его памяти, уже не рознясь ни выражением глаз, ни тембром голоса, ни складом ума, ни тем более фасоном платья, ни даже очертаниями тела, потому что в последние годы на Земле вновь стала модной «фигура Евы»: узкие плечи и высокая грудь, тонкая талия и пышные бедра, а поскольку недавно открытое совершенно фантастическое средство (Денис Аверьянов называл его секс-лучами) позволяло проделывать с человеческим телом настоящие чудеса, то буквально все женщины Земли, придающие значение стандарту, вскоре приобрели модную фигуру и популярную прическу: золотые локоны до талии.

Да, но никто из этих очаровательных женщин не стал бы напоминать ему о днях любви, описывая не ласки, а природу. За это уж Гуров мог бы поручиться! Да и сам он не мог вспомнить о Земле ничего такого, как ни пытался. Вот рассказать о бродячих цветах с планеты Ошибок мог бы. Или о ворчливых деревьях с планеты Юхансона. Или о летучих рыбках с Восьмой планеты созвездия Осьминога: в полете эти рыбки меняли окраску, линяли — осыпавшаяся их чешуя, коснувшись воды, превращалась в новых рыбок, а прежние, сделавшись на воздухе из золотистых угольно-черными, умирали, дав таким удивительным образом жизнь своему столь же недолговечному потомству.

О многих чудесах космоса мог бы рассказать Гуров, но заставь его описать земной цветок… реку… дерево… Березу! Он напрягал память, бесился от бессилия, но, кроме общих и невыразительных слов, не находил ничего. А ведь тысячи, тысячи раз видел все это! Но разве он обращал когда-нибудь внимание на запах травы? На деревья? Они растут, обогащают воздух кислородом, все эти деревья и травы, но какая разница — они или кислородные генераторы? Какая разница — они или воздушные тенты дадут тень, прикроют от жаркого солнца?… Гуров ловил себя на том, что уже давно удивляется только новому, необычному, поражающему воображение. Но и оно, став привычным, тотчас смазывается в его памяти под гнетом более новых впечатлений, сливается с прежним, обыденным. И разве только о картинах природы он может это сказать? А острота чувств? Любовь… Была ли она у него хоть когда-нибудь? Вот и здесь притупился даже страх смерти. Привычка? Боль одиночества? Стихает и она. И ему приходилось много, много раз перечитывать письмо, чтобы воскрешать в себе эту боль — последнее, что, смутно чувствовал Гуров, еще удерживает его, заставляет оставаться человеком. И как раньше он искал тупого забвения, так теперь бередил боль одиночества, тоску по людям, по погибшим товарищам, одному из которых предназначались эти волшебные слова: «Береза, белая лисица…»

Конечно, он снова и снова мечтал о спасении. Гуров иной раз до того реально видел возникающий в небесах и снижающийся земной корабль, что замирал столбом и ошалело пялился вверх, судорожно заламывая над головой руки и являя собой, должно быть, прелюбопытное зрелище. Правда, за ним некому было наблюдать… Но, рассуждал он сам с собой, если занесло сюда в свое время «Волопаса», то вполне может занести еще кого-нибудь. И тогда задача Гурова будет состоять только в том, чтобы вовремя остеречь спасителей от разговоров на планете. А как это сделать, кстати?

Первое, что пришло на ум, было: обойти наиболее подходящие для посадки ракеты места и там, на камнях, на деревьях, прямо на земле, выбить, выжечь предостерегающие слова. И Гуров взялся за это, не подумав, что его жизни, пожалуй, не хватит на такое дело. Но все-таки в удобной долине, неподалеку от места гибели Лапушкина, он выложил огромными камнями несколько слов: «Люди! Смертельная опасность! Молчите! Звук человеческого голоса вызывает катастрофу! Берегитесь!»

На эту потогонную работу потребовалось больше недели: ведь буквы должны были быть достаточной величины, чтобы их удалось прочесть с высоты.

Потом Гуров взобрался на один из горных пиков, нависших над долиной, чтобы полюбоваться делом рук своих. Но тут его постигло разочарование. Внизу он увидел не четкие, выпуклые каменные строки, а некие извилистые гряды.

Он ослаб и не смог удержать слез, когда побрел от этого причудливого нагромождения камней прочь. Солнце палило, манила прохлада леса. Леса земли, где березы белые-белые… Где дубы, и липы, и клены…

И тут он увидел прямо перед собой, среди лимоннолистных зарослей, тонкий клен с понуро опущенными ветвями. Клен? Такие ли клены на Земле? Да, кажется, похожи: с листьями-звездами. Он коричневого цвета увяданья — здесь все тянулось к желтизне, — но это, несомненно, клен! Гуров хотел сорвать большой лист и едва не выругался от досады — планетка-гарпия опять соорудила мираж, не забыв и о тени. Здесь иллюзорны даже тени…

Возможно (он уже не доверял своей памяти), клен со Среднерусской возвышенности не нашел бы в этом космическом брате-мираже сходства с собой, но Гуров, измученный ностальгией, видел это сходство.

Однако он не оставлял попыток ставить предостерегающие знаки. Гуров начал искать посадочные площадки в горах. Он нашел идеально ровное плато с огромной, косо торчащей плитой поодаль, будто самой природой созданной для надписи. Теперь Гуров уже не пытался изобразить такие огромные буквы. Однако на последнем восклицательном знаке его лазер вышел из строя.

Это потрясло Гурова едва ли не больше, чем смерть друзей. И он вспомнил еще одно старое слово — «чудо». Теперь оставалось надеяться только на чудо.