Евгений Войскунский - Командировка

Вдруг на площади, возле гостиницы, вспыхнула стрельба. Люди, работавшие в комнате, ринулись к окну, и мой охранник тоже. Я тут же вынул из кармана ручку, быстро приписал к тексту обращения: "Провокация!" и сунул листок в щель факса. Он неторопливо уполз, а я встал и тоже подошел к окну. По площади бежали вооруженные люди, а омоновцы, охранявшие вход в гостиницу, палили по ним из автоматов. Вечер в Приморске, слабо и неверно освещенном ущербной луной, начинался бурно. А что еще ожидало нас ночью!

Охранник препроводил меня в большую комнату. Я вошел в тот самый момент, когда раскрылась дверь другой - третьей - комнаты "люкса" и из нее, прикрывая зевок ладонью, шагнула в гостиную Настя.

Я нетвердо помнил, из какой провинциальной газеты взяли Настю Перепелкину к нам в "Большую газету" - откуда-то с юга. Конечно, благодаря ее бойкому перу. Была в ее статьях острота, ирония - качества, весьма ценимые в журналистике. Она и сама была бойкая, острая на язык. Когда мы познакомились, она вдруг разразилась смехом. И говорит: "Не обижайся. Ты ужасно похож на Эдика Марголиса, был такой мальчик в классе, очень славный, завзятый театрал. Он руководил школьной самодеятельностью. Настя изобразила, как Эдик это делал: вытянула шею и произнесла, полузакрыв глаза: - "А-ия Хозе из опе-ы Бизе "Каймен". А тебя не Эдик зовут?" "Нет, - говорю, - я Дмитрий". "Поразительное, - говорит, сходство. Такое же наивное выражение. Только ростом ты повыше". Чтобы уменьшить сходство с этим Эдиком, я и отпустил усы. Перед зеркалом тренировал лицо, свирепо хмурил брови.

Впоследствии, когда мы близко сошлись с Настей, она иногда высказывалась весьма странно.

- Твердили, что двадцать первый век будет замечательным, героическим и все такое... - говорила она как бы не мне, а так, вообще. - Полная чепуха! Тягучие годы, один хуже другого. Вот двадцатый был и вправду героическим. Сколько мужской доблести! Уже как-то забыли, что в начале века Пири достиг Северного полюса, а Амундсен - Южного. Хиллари первым взобрался на Эверест. А первый космический полет Гагарина! А первые шаги Армстронга по Луне!

- Добавь, - говорю, - гигантское кровопускание. Две мировые войны, гражданская, сталинские репрессии.

- Да, мы, конечно, в школе проходили это по истории. Но что поделаешь, вся история человечества кровава. Начиная с Каина. Я говорю, Димочка, что нынешнее время - тоскливо и бездарно. Расслабляющий комфорт жизни на Западе. Тебе по электронной заявке доставят на дом все, что угодно, вплоть до живого кенгуру. Почему нет? А у нас, как всегда, муторно, масло и сахар по талонам, гнусное политиканство в центре, вечное копание в огородах в провинции.

- А что тебе, собственно, нужно?

- Мне хотелось бы, - сказала Настя, дымя сигаретой, - чтобы мужчины вспомнили, что они мужчины, а не сгусток протоплазмы в галстуке.

- Ну, я-то не ношу галстуки, - пробормотал я, не найдя достойного ответа на Настину филиппику.

Итак, в гостиную вошла, прикрывая зевок ладонью, Настя.

- Ну что, выспалась? - спросил Сундушников, показав в улыбке розовые десны. - Познакомься с корреспондентом "Большой газеты".

- А то мы незнакомы. - Настя милостиво мне кивнула: - Привет, Дима.

- Привет, - ответил я сдавленным голосом. - Как ты здесь очутилась?

- Так же, как и ты. - Она села за стол и приняла от Сундушникова рюмку коньяку. - Прилетела следующим рейсом, если тебе это важно.

- А зачем?

- Советую, Дима: задавай поменьше вопросов.

Выпив коньяк, она закурила и, отвернувшись от меня, тихо о чем-то заговорила с Сундушниковым.

- Молодой человек, - раздался тонкий голос Анциферова. - Вы передали факс в газету? Ну, спасибо. Вы свободны.

- Ступай, корреспондент, в свой номер, - добавил Недбайлов. - И не выходи до утра. Утром мы с тобой свяжемся, шиш.

Это тебе - шиш, подумал я. Вы меня выставляете, а я не уйду. То есть уйду недалеко.

Я спустился в холл, там была стойка небольшого бара, я заказал длинногривому бармену двести коньяку, бутерброды и кофе. Буду тут сидеть, пока не приедет Валя Сорочкин. Впрочем, омоновцы могут задержать его у дверей. Я медленно пил, ел и соображал, как поступить, если Сорочкина не пустят. За стойкой бара сидели двое парней - один был заросший, нестриженный, наверное, от рождения, второй - горбоносый, с мокрыми губами. Они пили, курили, на меня даже и не взглянули. Ну и черт с ними!

С площади донеслось тревожное завывание сирены скорой помощи. На втором этаже вдруг возник громкий спор - слов было не разобрать, голоса сердито гудели, упало и разбилось что-то стеклянное. Затем все стихло.

Прошло минут двадцать. Раздались шаги - кто-то быстро спускался по лестнице. Я поднял голову и увидел Настю. Отчетливо и как-то вызывающе стучали ее каблуки по ступенькам. Нестриженый и горбоносый соскочили с табуретов. Я тоже встал и шагнул к Насте, но те двое мигом возникли между нами.

- Мотай отсюда, кореш, - посоветовал горбоносый, приоткрывая пиджак, чтобы я мог разглядеть рукоятку пистолета, засунутого за ремень.

Настя молча шла к выходу. Я рванулся было за ней, но те двое ловко и крепко схватили меня под руки.

- Я же сказал, не лезь, козел, - повысил голос горбоносый.

- Настя! - позвал я.

Она обернулась, секунды три смотрела, как я пытался вырваться, а потом сказала:

- Отпустите его. - И когда я к ней подошел, подняла на меня свои серые сердитые глаза. - Что тебе нужно?

Тут на меня нашло. Я поклонился ей и сказал:

- Позвольте предложить, красавица, вам руку, вас провожать всегда, вам рыцарем служить.

Я полагал, она оценит ироническую интонацию, с которой я произнес фразу из оперы "Фауст". Она не приняла иронии, но взгляд ее смягчился. Черт возьми, разве мы не были любовниками?

- Хорошо, - сказала Настя. - Ты можешь меня проводить, рыцарь.

Вчетвером мы прошли сквозь цепкие взгляды омоновцев. На площади было ветрено и зябко. Темные, с закрытыми ставнями, киоски казались сторожевыми башнями. Порывы ветра швыряли в них обрывки газет, обертки и прочий мусор, перекатывали по площади пивные банки.

Вчетвером сели в черный ЗИЛ: нестриженый за руль, горбоносый с ним рядом, мы с Настей - на заднее сиденье. Машина тронулась.

Мы ехали по плохо освещенным улицам города, который когда-то в детстве казался мне красивым, зеленым. Деревья - акации, клены, каштаны - и теперь стояли длинными рядами. Но не было прежнего, давнишнего ощущения красоты. Затаившийся в предчувствии беды город у остывающего неспокойного моря. И я мчусь по нему незнамо куда с женщиной, которую люблю и которая мне изменила.

- Настя, - сказал я тихо. - Ни о чем не спрашиваю, только одно скажи, очень прошу: ты прилетела сюда к Братееву?

Она курила, пуская дым в приоткрытое окошко, и молчала. Ладно, не хочешь отвечать - не надо. Вдруг она сказала, глядя в окно: