Евгений Акуленко - Ротмистр

Шлепков все это внимательно, а вернее сказать, терпеливо, выслушал и предложил Загоруйко посильную помощь в переустройстве мира. Со слов Федора Павловича, в сотне верст отсюда живет его приятель, так сказать, рыцарь без страха и упрека, который за умеренную цену согласился бы выступить в защиту униженных и оскорбленных. Вначале Загоруйко наотрез отказался. Но после, проведя ночь в раздумьях, изъявил согласие, и, получив от Шлепкова сопроводительное письмо и немалую ссуду, отправился на перекладных в соседний уезд…

Ах, друг мой, если бы я рассказал об этом раньше!..

— Это все равно бы ничего не изменило.

— Ваши отношения с Талманским были ровны, ничто не предвещало ссоры. Но я недооценил способности мерзавца. Ему удалось спровоцировать вызов от вас, и получить право на выбор оружия.

— Так ли это важно?

— Евгений, вы не понимаете! — Александр снова заходил по комнате. — Он фехтует с детства! Он практикуется по несколько часов в день! Он брал уроки у самого Рамиреса!.. Уедем! — Александр понизил голос. — Уедем сейчас же! Я скажу, что мы получили срочное предписание явиться в полк! Здесь и не пахнет честью! По Талманскому виселица плачет, он – убийца! Ревин усмехнулся.

— Были бы вы моим другом, если бы я согласился?.. Мы деремся завтра… Уже сегодня. Деремся на шпагах. Так угодно судьбе.

— Простите, — Александр покачал головой. — Простите… Одного не могу понять, какая выгода Шлепкову от всей этой кутерьмы?

— О! У него тяжкий недуг! Он не знает, куда себя употребить, как избавиться от русской хандры – болезни дураков и бездельников. Вот и мнит себя эдаким Цезарем, устраивающим гладиаторские бои. Талманский в имении Крутояровых не ночевал, съехал тотчас после случая в парке, сославшись на неотложные дела, но, несмотря на то, что офицеры выехали к месту дуэли затемно, уже ожидал их, нетерпеливо прохаживался, приминая ботфортами белую от инея траву. Морошкин Пуп – большую поляну, окруженную со всех сторон лесом, устилал туман, настолько густой, что за двадцать шагов любой предмет принимал неясные очертания и расплывался в серой мгле. От кареты, запряженной парой лошадей, отделились двое. В одном Ревин узнал собственной персоной Шлепкова, одетого в костюм для охоты, второй мужчина, полный, с густыми бакенбардами, был ему незнаком.

— Доброе утро, господа! — Талманский выпустил струйку пара, и Ревину подумалось, что соперник уже успел разогреться физическими упражнениями. — Это доктор Блюмер. С Федором Павловичем вы знакомы, он любезно согласился стать моим секундантом.

— Прошу, выбирайте оружие! — Шлепков протянул две шпаги без ножен. — Уверяю вас, они абсолютно одинаковы! Ревин взвесил в руке прямой обоюдоострый клинок с массивной гардой.

— На самом деле, одинаковых шпаг не бывает, — произнес Талманский. — Каждая уникальна, как… женщина. Та, что вы выбрали – грустна и молчалива, моя же подобна пляшущей у костра цыганке. Не желаете поменяться?

— Предпочитаю молчаливых, — клинок Ревина очертил в воздухе дугу.

— Тогда начнем.

— Господа! Господа! Я не знаток дуэльного кодекса, — заговорил молчавший до селе Блюмер, — но, по-моему, дерущимся должно быть предложено примирение.

— Доктор, — поморщился Шлепков, — мы собрались здесь не для того, чтобы вчитываться в казуистику правил… Впрочем… Не желаете ли примирится, господа?

— Считаю примирение невозможным, — буднично произнес Талманский.

— Сколько раз, скажите, вы произносили это? — не выдержал Александр. — Таким же точно тоном?

— Осторожнее, — предупредил Талманский. — Или вы рискуете услышать эту фразу еще раз. Со стороны дороги явственно фыркнула лошадь, звякнула подножка экипажа. Все обернулись на звук.

— Кого еще там несет? — прищурился Шлепков.

— Господа! — по кочкам, неловко размахивая руками, бежал человек. — Господа, остановитесь!

— Боже мой! Загоруйко… Какого черта вам надо?

— Прекратите! — Загоруйко подбежал, и обратился, переводя дух, к Талманскому:

— Я отказываюсь от ваших услуг!..

— Шшто?! — прошипел Шлепков. — Пошел прочь, мальчишка! Что ты несешь?!..

— Федор Палыч, прошу вас, умоляю, остановите дуэль! Вы же можете!

— Я не могу. И никто не может. Оскорбление нанесено… Ну что вы, право, как барышня, — Шлепков поморщился. — Встаньте… Да отпустите же меня, господи!..

Александр улучил момент и зашептал на ухо Ревину:

— Талманский – артист. Ему мало убить вас просто так, он станет грассировать. Попытайтесь поймать его на браваде… Я… — Александр осекся.

— Что же вы хороните меня раньше времени? — Ревин выглядел спокойным, излишне спокойным. — Ну, с Богом! — он скинул форменный китель, оставшись в просторной белой сорочке.

— Господа, вы готовы? Сходитесь! — Шлепков стряхнул, наконец, Загоруйко с ботинка. И все вокруг замерло.

Ревин встал в классическую позицию: боком к сопернику, острие перед собой, левая рука отведена назад. Талманский позы не изменил, так и остался стоять вполоборота небрежно, только и позволил себе, что скептическую ухмылку. За мгновение до того, как он сорвался в атаку, Ревин взглянул своему врагу в глаза. И прочел там приговор. Реальный бой на шпагах длится недолго. Если только кто-то не обладает достаточной долей мастерства, чтобы парировать выпады соперника, и желанием не доводить свои выпады до конца. Талманский не играл на фортепьяно, не был знаком с трудами Платона и не умел вышивать гладью. Но фехтовал он виртуозно, сплетая движения в смертельно-красивый орнамент, раскованно, смело, но, в то же время, внимательно и сосредоточено. Клинок мелькал серым призраком, срывался в обманные фигуры, тающие в тумане. Несмотря на холод, рубашка Ревина моментально прилипла к спине, на груди, на руках заалели порезы. Он закрывался от атак с какой-то судорожной торопливостью, но все равно не успевал, не успевал. Талманский разыгрывал поединок, как театральную пьесу, как спектакль, медленно, но неотвратимо, приближающийся к кульминации. Ревин покачнулся, неловко сделал шаг назад, другой, упал на колено, зажав свободной ладонью левый бок. Между пальцами тотчас выступила кровь. Талманский отступил, позволяя противнику подняться, смахнул со лба капельки пота. Ноздри ловили едва слышный запах смерти, витающей вокруг в ожидании заключительного аккорда.

Шлепков придержал за рукав доктора, намеревавшегося перевязать Ревина. "К чему, доктор?.. Оставьте!.." Загоруйко отвернулся в сторону, зажал уши руками, плечи его сотрясались от рыданий. Ревин оглянулся, словно ища поддержки, и выпрямился. Что-то неуловимо переменилось в его взгляде. И Талманский ошибочно принял это "что-то" за обреченность. Краешком сознания он успел подивиться изяществу одного-единственного стремительного этюда, которым его встретил Ревин, прежде чем боль, ледяной волной раскатившаяся от пронзенной навылет груди, захлестнула, вырвалась криком, и, кинувшись в ослабевшие разом ноги, накрыла черным пологом… Талманский лежал на спине. По груди его расползалось алое пятно, открытые глаза застилала пленка.