Юрий Никитин - Ярость

– Здорово, – повторил я. – Просто здорово! Фира, ты просто молодчина. Глядя на тебя, никто не скажет, что у тебя вообще есть дочь. А скажи, что есть, и что не в детском садике, а вот-вот замуж, так челюсти отвиснут до пола.

Она благодарно улыбнулась. Через глубокий вырез платья, когда нагибалась, подвигая ко мне кофе, я мог рассмотреть ее трусики. Живот ее все еще сохранил очертания живота нерожавшей женщины, хотя и появились очаровательные складки.

– Леонид достал меня этими снимками, – пожаловалась она, но глаза ее смеялись. – Те деньги, что скопили на фрукты, потратил на пленку.

– Не скажи, – прогудел Леонид весело. – На фрукты хватило. А нащелкал только две катушечки по тридцать шесть кадров.

Дальше Фира была во всех позах: стоя, лежа, сидя, сперва – беленькая, затем постепенно покрывалась загаром, а ее фигура словно бы подтягивалась, грудь стала выше, а в поясе тоньше, будто Леонид изнурял ее наклонами и скручиваниями, но я знал, что оба слишком ленивы, чтобы даже подойти близко к тренажерам.

– Ты мог бы подрабатывать фотографом, – заметил я. – Снимки лучше, чем у рядового профессионала.

Леонид развел руками:

– Если закроют мой НИИ, то что делать...

– А как сейчас?

– Идут разговоры.

– Серьезные?

– Как угадать? Жужжат, волнуются. У нас же узкая специализация, таким в условиях нашего дикого рынка найти работу трудно. Мне что, я могу пойти хоть грузчиком, они и раньше зарабатывали больше, чем я, старший научный сотрудник, доцент, а сейчас и подавно...

– Да грузчики сейчас нарасхват. Особенно в коммерческие структуры. Подай, привези, поднеси. К тому же постоянные переезды, чтобы легче уйти от налогов, замести следы.

На последних снимках Фира выглядела красивой и загадочной. Снимал ее явно в последний день, на лицо уже легла тень близких рабочих будней, но от этого снимки только выиграли. По-прежнему голая, Леонид не признавал прозрачных пеньюаров и полуспущенных трусиков, но теперь в ней чувствовался аристократизм, баронское достоинство.

Обнаженная, она сидела под скалой на берегу моря свободно, слегка раздвинув ноги, резкость была ошеломляющей, я мог рассмотреть каждый волосок, даже искорки от оранжевого солнца, крупная грудь от купания в холодной воде напряглась и стояла торчком, вызывающе глядя в объектив красными торчащими, как кончики стрел, сосками.

– Как тебе не хочется в Москву, – заметил я. – Здесь в твоих глазах можно прочесть так много!

Она придвинулась, заглядывая в альбом сбоку. От нее вкусно пахло хорошими недорогими духами и чистым телом.

– На этом?

– Рядом. Да и на этом тоже. Но здесь это видно лучше... А вообще снимки просто великолепные. Но заслуга Леонида только наполовину, а то и меньше. Не надо изощряться, чтобы скрыть либо коровье пузо, либо груди, что больше похожи... уж не скажу, на что.

Она мило улыбнулась, но в глазах промелькнула грусть:

– Увы, в прошлом году я была получше. А что в следующем?

– Ты всегда будешь молодой и красивой, – бодро сказал я положенные слова.

Леонид захлопнул альбом, довольный, как кот, что спер у повара самую крупную рыбу. Фира собрала пустые чашки и тарелки, унесла. Слышно было, как полилась вода.

– Оставь, – крикнул Леонид вдогонку. – Я сам помою!

– Я знаю, как ты моешь, – донеслось из кухни.

– Чисто!

– А помада?

– Я ж мою изнутри, – сказал Леонид обиженно, – а про ободок не помню...

Я чувствовал покой и уют в их квартире. Здесь не говорили о политике, экономике, наркомании или растущей малолетней проституции, а если на экране появлялась модная певица, то слушали ее песни, а не обсуждали, как потолстела и почему носит такие короткие платья.

Я все еще потягивал кофе, наслаждался, когда в прихожей раздался звонок. Фира пошла открывать, там раздались голоса, звучные поцелуи. Хрюка, сшибая стулья на пути, понеслась как снаряд встречать гостей. Леонид развел руками:

– Узнали, что мы вернулись. Ну, придется мне самому приготовить кофе. Да не в джезве, там вроде бы целая толпа...

Я поморщился, вот теперь как раз и пойдет: как такая-то потолстела, подтяжку лица сделала, бесстыжие платья носит, но все же народ к Леониду сходится милый, добрый, такой же непрактичный, крутой только в разговорах, а в жизни до слез беспомощный.

Первым на кухню ввалился Богемов, большой, чернобородый, хохочущий, еще издали раскинул руки:

– Леонид, как я рад, что ты вернулся!.. Здравствуйте, Виктор Александрович. Виктор Александрович, я ничего не могу поделать с той рогатой сволочью, что всякий раз выскакивает из-за угла! Не успею прицелиться, как она бросит гранату и снова прячется! Чем ее вырубить?

Я поинтересовался:

– В каком уровне?

– Да в третьем!

– Все еще? – удивился я. – Ты даешь... Тебе надо сперва послать вперед саперов...

– Да у меня их нет!

– Есть. Еще с прошлого.

– Нет, говорю!.. Или, может быть, такие мелкие, что ходят всегда по трое?

– Они.

– Черт, если бы знал! А то смотрю, ходит какая-то мелочь, а зачем – не понял.

Из комнаты негодующе вскрикнули. Мы обменялись виноватыми усмешками, словно дети, застигнутые за курением родительских сигарет. Сами себя все трое чувствовали членами некой гонимой секты, вроде баптистов, или нации, вроде евреев, и потому чувствовали друг к другу повышенную симпатию и готовность придти на помощь. Все остальные, в том числе и Фира, полагают, что компьютерные игры – дело детей, но мы-то знаем, что играми их называют сейчас, пока не придумали более точного названия. Это давно не игры, это искусство более сложное, чем кино, и уже более дорогое... Впрочем, и кинематограф в начале был не больше, чем забавной игрушкой для придурков.

В большой комнате уже усаживались в кресла Игнатьев и Белович, добрые и растяпистые интели, Белович даже что-то пописывает, даже опубликовал за свой счет, что дает ему право гордо именовать себя писателем, а напротив на диване устроились две девицы богемного вида, я их вроде бы уже видел, хотя все они на одно лицо, все вот так же перелистывают альбомы по искусству, из кухни снова донесся звон посуды, вкусно запахло ароматным кофе. Не мокко, но все же не черные угольки, что выдают в последнее время за настоящий.

Хрюка разрывалась между кухней, любимым местом всех собак, и гостями. Безобразно толстая, ни на одну выставку не примут, но невероятно прыгучая, веселая и любящая играть, несмотря на свои пять лет, что для собаки вообще-то многовато, ротвейлеры, к примеру, перестают играть уже с года, а она скачет и кувыркается, а на улице только и высматривает, где играют дети, ибо могут и палочку бросать, и наперегонки, и всякие интересные штуки у них в руках и на голове...