Эликсиры Эллисона. От любви и страха - Харлан Эллисон
Нас вывели из фургона, и «мой» детектив занял место за полисменом, направлявшим наше стадо. Нас погнали к двери тычками и репликами вроде: «Давай, пошевеливайся, толстяк! Давай-давай, цып-цыпа, шевели задницей…» – так, словно мы были стадом свиней, которое гнали в загон. Я не удивился бы, если бы нас остановили простой командой: «Тпрууу!»
Мы миновали несколько поворотов коридора с белыми стенами, потом несколько комнат с решетками на дверях и оказались в холле, в дальнем конце которого я увидел грузовой лифт.
Лифтер уже ждал, всех нас загнали в кабину, и мы начали плавно подниматься. Лифтер беседовал с одним из увальней в форме о каком-то новом мелком начальстве и его новых требованиях к подчиненным. Потом лифт прибыл на этаж. На какой именно, не знаю: нас набилось в лифт столько, что я всю дорогу смотрел в стенку.
Мне удалось-таки повернуться к выходу, а потом меня потащил за собой в том направлении тип-с-молотком.
Миновав длинный и очень узкий коридор, мы задержались у полного, розовощекого и явно скучающего охранника в форме. Он стоял у высокой деревянной конторки, на которой лежал толстенный гроссбух. Меня вдруг посетила безумная мысль о том, что я запишусь сейчас как посетитель (или зарегистрируюсь в качестве избирателя, или поучаствую в телевикторине «Что мне говорить?»)
Ведущий: ВЫ НА САМОЗАНЯТОСТИ?
Игрок: Да, я разгуливаю с пистолетом и употребляю наркотики.
В.: ВЫ БОЛЬШЕ ХЛЕБНИЦЫ?
И.: Здесь, в тюрьме я меньше червяка.
В.: ВЫ ДЕЛАЕТЕ ЛЮДЕЙ СЧАСТЛИВЫМИ?
И.: С какой стати? Меня никто счастливым не делает!
Я не стал развивать эту мысль: подозреваю, она вела прямиком к безумию. Однако, когда мы подошли к охраннику, мой детектив отвел меня на шаг в сторону и отомкнул браслет наручника. Он снял наручники и с маньяка, толкнул его обратно в очередь, и тот вместе со всей цепочкой свернул за угол и скрылся из вида.
– Это мой Писатель, – сказал мой детектив в штатском. – Он хороший парень, так что позаботься о нем.
– О! – произнес охранник, и взгляд его маленьких карих глазок в первый раз сделался осмысленным. – Так это и есть тот Писатель, о котором я слышал по радио?
Какое-то мгновение я вообще не понимал, о чем идет речь. Радио? Какое еще радио? Полицейские переговоры?
– Что за радио? – спросил я его. Мой детектив в это время препоручал меня заботам охранника.
– А, говорили сегодня что-то в утреннем выпуске новостей. Насчет того, что вас забрали, – ответил детектив. Больше он ничего не сказал, и я двинулся дальше в сопровождении охранника, пребывая в некотором трансе.
В первый раз я заподозрил, что вести о моем аресте не ограничатся собственно полицией и несколькими избранными друзьями, которым расскажет о них Линда. Более того, я заподозрил, что кто-то намеренно проболтался об этом прессе.
За углом обнаружилась камера, помещение для обвиняемых, ожидающих вызова в зал суда. Времени было уже полдевятого, а я еще не завтракал, если не считать того, что я добрал из своего бумажного пакета. Все остальное из пакета я переложил в карманы, и сейчас они оттопыривались, поскольку в них лежали зубная щетка, паста и книги. Я ощущал себя неопрятным, неумытым, и пока охранник отпирал для меня дверь камеры, я спросил, нет ли здесь места, чтобы умыться. Он даже не потрудился ответить. Дверь отпиралась здоровенным ключом на цепочке, но в его лапище и этот ключ казался не слишком большим. Я зашел в камеру и бросил взгляд на товарищей по несчастью. Камера была битком набита усталыми мужчинами, несчастными мужчинами, черными и белыми, симпатичной внешности и уродами, страдающими похмельем на цементном полу и бодренькими хипстерами, забравшимися на скамью с ногами, жевавшими жвачку и хихикающими над собственными мыслями. Это был первый утренний поток – сборище отбросов, собранных на улицах Манхэттена прошедшей ночью. Урожай больше обычного, поскольку дело происходило после выходных, и основную массу составляли те, кто накануне перебрал, а также те, кому накануне не хватило; впрочем, имелись и те, кто провинился чем-то другим. Вроде меня. Я обошел камеру по периметру, перешагивая через тех, кто устроился поспать в ожидании дальнейших событий.
Камера оказалась больше, чем показалось мне на первый взгляд: где-то футов тридцать пять на десять, с невысокой металлической перегородкой в дальнем конце, отгораживавшей от остального помещения писсуар. На перегородке висел и умывальник с раковиной; даже вода шла из крана, если нажать на кнопку как следует.
В камере находилось двадцать пять или тридцать человек, и они заняли все места на металлических скамьях. Поэтому я стоял. Ну, или ходил. Я ходил, я останавливался у решетки и просовывал руку сквозь прутья решетки (почему? зачем?), я рассматривал своих сокамерников. Я всматривался в их лица, я гадал, кто из них действительно виновен, а кто – обычные разини вроде меня, ненароком привлекшие внимание копов. Вид все имели довольно-таки бешеный… впрочем, каким виделся им я?
У одной из стен высокий мужчина в шелковом костюме итальянского покроя придвинулся к смуглому типу с буйной шевелюрой, падавшей ему на лицо; казалось, он только что подрался с кем-то и не успел поправить прическу. Они разговаривали вполголоса, и хотя я не слышал подробностей их разговора, я понял, что хорошо одетый выговаривает смуглому за какой-то промах в недавнем прошлом. Тональность их разговора все повышалась (причем говорить они продолжали все так же тихо), и в какой-то момент хорошо одетый влепил своему приятелю здоровенную затрещину. Я отвернулся от них и прошел мимо массивного, мускулистого негра с повязкой на правом глазу, сидевшего на самом краю скамьи в рваной на груди, насквозь пропотевшей майке. Он заметил, что я таращусь на него, и бросил на меня взгляд, полный такой ненависти, что я поспешно отвернулся.
На полу храпел, свернувшись калачиком и укрывшись своим пальто, пожилой мужчина. Рядом с ним лежал – тоже на полу – парень неопределенного возраста (но не старше двадцати восьми), весь в крови и самодельных повязках из тряпок. Больше всего их было накручено на голову; они закрывали левое ухо и левый глаз. На щеке виднелся рваный порез, а руки имели такой вид, словно он пытался отобрать у кого-то нож. Носовые платки, которыми кто-то наскоро перевязал исполосованные ножом руки, потемнели от крови. А может, кто-то, наоборот, пытался отнять нож у него.
У самой решетки лежал, высунув руку в коридор, пьяный старикан, заблевавший весь пол вокруг себя, так что остальные постарались, насколько это возможно, отодвинуться от него подальше.
Чудовищно худой мужчина без куртки, в подтяжках, крест-накрест перечеркивавших
