Дьявол и Дэниэл Уэбстер - Стивен Винсент Бене
Теперь-то я знаю, что моего старика постигли разочарования, но в детстве этого не понимал. Он постоянно заводил разговоры о славном домике за городом, с курами, но так его и не завел. Один или два раза еще до моего рождения, а я появился довольно поздно, он пытался обосноваться в городке поменьше. Но всякий раз что-нибудь да случалось, и он возвращался в большой город. В сущности, он был не против, но считал неправильным растить тут детей. А мама всегда говорила, что это ее забота. И она успешно справлялась с нашим воспитанием и расцеловала меня в обе щеки, когда я получил серебряную медаль за чистописание в школе святого Алоизия. Я так и не сказал ей, что медаль мне досталась только потому, что я пообещал Джерри Тулу сделать из него котлету, если он пролезет вперед меня. Призы всегда получал он, и я решил, что пришло время принести один из них к нам домой и показать всем. Мой старик сделал для медали деревянную коробочку и вырезал на крышке мои инициалы. Времени у него ушло немало, работал он медленно, однако очень тщательно и остался очень доволен. Как и я.
Наверное, я не умею рассказывать истории, потому что, когда вдумываюсь, в голове все перемешивается. Когда спрашивают, каким был в те времена город, – что тут ответишь? Я, конечно, помню и трамваи на конной тяге, и газовые фонари на улицах, и путаницу проводов над головой, как безумную паутину, и большие белые фургоны. Но если задуматься, уже не знаешь, точно ты помнишь или нет. Мой отец носил пышные седые усы, похожие на крылья, и всегда надевал шляпу-котелок, отправляясь на работу. Он был круглее нынешних котелков, я узнал бы его из миллиона, но таких больше не делают. А когда мама пекла что-нибудь, по всему дому разносился чистый и свежий хлебный запах. Первый полицейский, которого я увидел в жизни, стоял под газовым фонарем и вертел дубинку перед животом. Мы называли его «мистер Райан», я считал его самым большим и великим человеком в мире. Да уж, такое не забывается. И это, и поливальные повозки, и бурые дни на улицах, и старая продавщица горячих каштанов со щеками красными, как яблоки, и зимний вечер под надземкой, когда лошади поскальзывались на льду.
Все-таки тогда город был не так велик. Помню время, когда «Утюг», небоскреб Флэтайрон, был самым большим, и приезжие покупали открытки с ним точно так же, как сейчас с Эмпайр-стейт-билдингом. Он вырос так, что мы почти не заметили, – устремился в небо. Никто не принимал решений на его счет, а он тянулся, как растущий парнишка, и вот вымахал. Я имею в виду город – да, город. Помню, как в дом вваливались мои рослые смеющиеся дяди-ирландцы, как передавали маму друг другу и целовали до тех пор, пока она не начинала раздавать им оплеухи. Для них она всегда была малышкой Кэти и птичкой, хотя принимала непосредственное участие в воспитании большинства братьев. Помню, как дядя Элли поступил в пожарную охрану и, чуть не лопаясь от гордости, пришел показаться нам в новенькой форме. Он был хорошо сложен, его каска выглядела внушительно. Он погиб во время большого пожара на верхнем этаже в одном из домов швейного квартала в тот год, когда мне исполнилось шестнадцать. Вся стена рухнула, словно камень, и тела достали из-под завалов лишь через два дня.
И все-таки им троим устроили похороны за счет пожарной части, и об этом написали во всех газетах. По-моему, от этого убитой горем маме только стало тяжелее – он был ее любимым братом. Я ехал вместе с ней в экипаже, и она сидела прямая, как палка, в новой траурной одежде. Потом она велела мне собрать газетные вырезки, и лишь ночью я услышал, как она плачет. Этот плач до сих пор отдается у меня в ушах, хотя прошло уже много лет.
Мой старик и дяди были вежливы друг с другом, но не слишком ладили. Отец любил посидеть после ужина на крыльце, покуривая большую трубку с серебряной крышкой и почитывая вечернюю газету. Человеком он был тихим, а когда приходили мои дяди, излучающие жизнь и веселье, слов у него находилось еще меньше, чем обычно, хотя он всякий раз посылал на угол за пивом. В доме он не держал ни капли виски, кроме как для медицинских целей, но любил паровое пиво от Шеффера, хотя я ни разу не видел, чтобы он пил его помногу. В тот день, когда он вернулся домой простуженным, мама приготовила ему тодди, но даже тогда он не стал пить. Мне было страшно видеть его в постели в дневное время, одетым в пижамную куртку с красной каймой. В детстве обычно не думаешь, что и твои родители могут заболеть или умереть. Это я помню. Но он выкарабкался и умер уже после того, как я женился.
Он любил Айлин, и она очень хорошо относилась к нему – это я буду помнить всегда. Обычно она называла его отец Вайсс и была разборчива в словах, а он всякий раз говорил: «Просто папа, mein liebliches Kind». И очень нежно гладил ее руку кончиками больших ловких пальцев. Это было уже после того, как не стало мамы, и вся ответственность легла на нас. Девочки делали, что могли, но конечно, к тому времени у них уже были свои семьи – у всех, кроме Нелли, а она не навещала его, если навещали остальные.
Сейчас это не считали бы зазорным – наверняка нет. Дети просят и умоляют, чтобы пойти в кино, а разве это не то же самое? Но для нас это было зазорным. Пожалуй, Нелли была моей любимой сестрой, похожей на дядей больше, чем мы, все остальные. Миловидной она не была, но в ней сидел черноволосый бесенок, и она первой из девочек выскочила замуж. До сих пор вижу, каким испуганным было ее лицо под фатой. Забавно для Нелли О’Мара, дикой ирландской розы. О’Мара – фамилия моего деда, она назвалась ею, когда сбежала со своим горе-пианистом и взялась показывать ноги публике. Как ни странно, отец особо не возражал – он придерживался европейских взглядов на театр. А мама была в ужасе, как и остальные девочки.
Я сам был в ужасе – из-за этого мне пришлось подраться с тремя парнями. А муж Нелли, Эд Мини, приходил и сидел
