Колин Уилсон - Башня

Через несколько секунд, когда Найл проходил мимо отверстого зева пустого подъезда, ноздри уловили еще более гнусный запах разлагающейся плоти. Найл нерешительно остановился, затем вышел-таки в тень подъезда, осторожно ступая по жидким половицам. Источник смрада стал заметен сразу — разлагающийся труп в углу комнаты. Труп прогнил уже до костей; на грудной клетке топорщились лоскуты разлезающейся рубахи раба, в пустых глазницах копошились черви. Причина смерти — большой блок обвалившейся с потолка кладки — лежал возле надтреснутого черепа. Найла затошнило, он поспешил обратно на улицу. Квартал рабов был донельзя запущен, переполнен и, судя по всему, совершенно дезорганизован. От некоторых зданий сохранилась лишь выгоревшая изнутри оболочка; иные смотрелись так, что, казалось, ткни как следует и стены обрушатся. Заселенные здания отличить было несложно, они не выглядели такими запущенными.

В одно из них Найл, протолкнувшись через стайку шумно возящихся детей, вошел. Никто не удостоил его внимания. Лишенная дверей комната справа представляла собой, очевидно, спальню: пол был полностью застлан тюфяками. В другой комнате люди сидели прямо на голых досках или поломанной мебели, эти шумно хлебали суп прямо из щербатых чашек, грызли кроличьи ножки и уплетали серый хлеб. Путь к кухне различался по запаху подгоревшего жира, чада, чеснока, перезрелых фруктов и овощей. На плите, бушуя паром, стоял огромный котел с супом. Повариха — тетка-глыба с руками толще средних мужских бедер — рубила на большой доске сваленные в кучу фрукты, овощи и крольчатину.

Войдя, Найл увидел, как она, покончив с этим, счищает наструганное в котел кухонным ножом. Потирая глаза и широко зевая, вошли двое сонных мужиков. Вытянув себе из громоздящейся в металлическом умывальнике груды по немытой чашке, они, даже предварительно не сполоснув, окунули их прямо в котел, где варилась пища. Ни один из них не придал значения, что в чашках — непроверенное, почти сырое мясо и овощи. Неряхи отломили себе хлеба от большущей, двухметровой булки и окунули его в деревянную лохань полуталого масла, стоящую на подоконнике под самым солнцем. Еще обращал на себя внимание большой железный сундук с разными фруктами: яблоками, апельсинами, гранатами, арбузами, опунциями. Очевидно, кормили рабов хорошо.

В кухню вошел рослый рыжеволосый человек. Было ясно, что он принадлежит к сословию слуг, но за что-то приговорен к рабству. Вид у человека был сердитый, насупленный. Не взглянув на Найла, он хватанул из умывальника чашку, помыл ее и наполнил супом. В отличие от рабов он позаботился окунуть половник на самое дно котла. Найл настроился на его мысленный лад — с помощью медальона, оказывается, это удалось гораздо проще — и обнаружил, что человек озабочен единственно тем, что проспал, а через десять минут предстоит отчитываться по работе. Человек — звали его Лоррис — отсек от булки краюху и принялся жадно уплетать. Настроение у него было такое мерзкое, что, отведя свой мысленный зонд, Найл испытал даже облегчение — мысли были подобны неприятному запаху.

Управившись с супом, Лоррис словно впервые увидел Найла.

— Тебя за что сюда? — спросил он.

— Пререкался со служительницей. А тебя?

— Просыпал постоянно, — ответил тот, наливая себе добавки.

— Я вот только прибыл, — слукавил Найл. — Здесь есть кто из старших?

— Морлаг, в здании «К-два».

— А где это?

Тот указал рукой.

— По улице и сразу налево.

— Спасибо.

Выйдя на улицу, Найл обнаружил, что многие рабы теперь тянутся в одном направлении. Однако попытки прощупать их мысли вызывали унылое отчаяние. Умственной деятельности в нормальном смысле здесь считай не наблюдалось. Эти полулюди существовали по заведенному распорядку, и каждый расценивал себя просто частичкой толпы. Они двигались словно лунатики-сомнамбулы, как если бы Найл брел среди стаи муравьев в человечьем облике. Когда миновали дом, где он обнаружил труп, обоняние резанул смрад, а из рабов никто даже ухом не повел, что убился-то один из их числа. Каждый полагал, что это не его дело. Рабы полностью замыкались в своем скудном мирке.

Двигаясь людными улицами, Найл дивился одному лишь внешнему разнообразию среди сословия рабов. В отличие от слуг или служительниц, объединенных сильным, все равно что родственным внешним сходством, рабы отличались и габаритами, и очертаниями. Многие, хотя, безусловно, не все, имели физические отклонения от нормы. У одних вид был бойкий, сметливый, у других, наоборот, угрюмый и докучливый; находились и такие, что брели с бессмысленно блуждающей улыбкой, как во сне. Как правило, те, у кого вид живой и сметливый, не вышли почему-то ни ростом, ни силой, в то время как высокие и привлекательные брели с пустотой в глазах, бездумно улыбаясь. То же самое среди женщин, многие из которых стояли возле окон или дверей и смотрели на проходящих мужчин. Те, у кого рассудок поживее, были в большинстве низкорослые и невзрачной наружности; статные же, привлекательные женщины смотрели вдаль потухшими глазами, очевидно почти не сознавая, что происходит вокруг. Удивляло обилие беременных, а также детей, многие из которых, опасно свесившись из окон верхних этажей, бездумно глазели на улицу. Складывалось впечатление, что в квартале рабов больше детей, чем взрослых.

Найл очутился на небольшой площади, где уже стояли, кое-как соблюдая строй, несколько бригад рабов. Перед ними возвышался громадного роста чернобородый дядька, глядя на подопечных с мрачной неприязнью. Царил доподлинный гвалт: дети галдели, носились, взрослые перекрикивались, в придорожной канаве катались, таская друг друга за волосы, две какие-то бабы на сносях.

Найл приблизился к чернобородому.

— Я ищу Морлага.

— Это я. Чего надо?

— Мне велели тебе доложиться.

Вдруг Морлаг ка-ак рявкнет:

— Молчать!

Голос был таким оглушительным, что Найл невольно съежился, как от удара. На площади тотчас воцарилась тишина, даже вздорящие бабы, отпустив другу друга волосы, сели.

— Так-то лучше, — сказал Морлаг. — Еще будете вякать — всех скормлю паукам!

Он поглядел вниз на Найла, достававшего ему лицом до груди.

— За что тебя сюда?

— Пререкался со служительницей.

— Впредь неповадно будет.

Шум на площади начинал понемногу оживать.

— Ты чем занимаешься?

— Колесничий.

— Ладно. Дожидайся здесь.

Он указал на тротуар, на котором особняком стояли четверо слуг помощнее.

Неожиданно свело затылок, и Найл понял, что уже слишком долго использует медальон. Он осторожно сунул руку под рубаху и повернул его. Контраст напряжению оказался таким сильным, что Найл на миг почувствовал головокружение и невольно закрыл глаза. Не успев еще их раскрыть, преисполнился глубинного спокойствия (нечто подобное случилось сегодня возле реки). Собственная его сущность словно растворилась, сам он сделался частью общей жизни, бурлящей вокруг. Найл находился одновременно в каждом из стоящих на площади, разделяя их чувство непритязательного довольства существованием. И опять ему стал внятен приглушенный пульс жизни, мерными волнами идущий сквозь землю, как ласково лижущий берег прилив. Этот пульс смутно осознавали и рабы, и он усиливал их бесхитростную радость бытия.