Кэролайн Черри - Иноземец

Губы Илисиди сжались в тонкую линию. Потом скривились.

— В Майдинги есть люди, которые дожидаются вас — которые ждут, что я выдам вас им, фактически даже требуют этого — люди, которые полагаются на меня так, как мой внук не полагается. Ваше решение остаться здесь — мудрое решение. Но что я скажу им в свое оправдание, чем объясню, что не выдала вас, нади?

Трясло его уже отчаянно. Он покачал головой, пытаясь ответить, хоть не был уверен, что вдове нужен его ответ. Внезапно над горами показался краешек солнца, яростное сияние расплеснулось над озером, вода вспыхнула золотом.

— Этот молодой человек замерзает, — сказала Илисиди. — Заберите его в помещение. Дайте горячего чаю. Завтрак. Я не знаю, когда он сможет поесть еще раз.

«Когда он сможет поесть еще раз?»

Брену очень хотелось бы услышать объяснение, но телохранители Илисиди уже подняли его со стула — те, которых он знал, которые знали его, а не те, которые привели снизу. Он не мог скоординировать движения, вставая. Он не мог идти ровно, холод проник слишком глубоко в суставы.

— Ко мне в комнаты, — запротестовал он. — Я хочу поговорить с Банитчи. Или с Чжейго.

Илисиди на это требование ничего не сказала, и охранники увели его с балкона в неподвижный воздух внутри дома, провели под руки мимо всех древностей, между изящными столиками — открыли дверь в освещенную огнем комнату, кабинет Илисиди, предположил он, судя по книгам и бумагам вокруг. Его подвели к креслу перед огнем, накинули на плечи халат и позволили укутаться в холодную шерсть. Подбросили в огонь дров — искры взметнулись в дымоход — а он сидел, весь еще онемевший, едва чувствуя жар через подошвы сапог.

Глаз уловил какое-то движение в дверях. Там стоял Сенеди, молча наблюдая за ним. Брен представления не имел, как долго Сенеди там находился. Он смотрел на охранника, смутно начиная понимать, что Сенеди вместе с Илисиди только что добыл его согласие — и все это проклятое представление устроил Сенеди.

Сенеди лишь кивнул, как будто увидел все, что пришел поглядеть, и исчез без единого слова.

От злости Брена всего затрясло, и он сильнее укутался в халат, чтобы скрыть свою реакцию. Один из охранников Илисиди — Брен вспомнил, что зовут его Гири, — задержался, возясь с огнем. Гири вопросительно взглянул на Брена.

— Тут есть еще одеяло, нади.

Гири встал с неподвижным мрачноватым видом, принес одеяло и прикрыл Брена.

— Худой человек замерзает быстрее, — сказал Гири. — Хотите чаю, нанд' пайдхи? Завтрак?

— Нет. Хватит чая. Спасибо.

От появления Сенеди у него закрутило в желудке. Он говорил себе — от ума, не от сердца: Сенеди мог причинить мне гораздо больше вреда; Сенеди мог так меня прижать, что я признался бы во всем что угодно. Так что Сенеди сделал мне одолжение, выдавив из меня то, что хотел, и ничего больше.

Но он не мог быть таким снисходительным, когда на руках еще оставались живые отметины от пальцев атеви. Его чуть не полностью лишили достоинства. Он неуклюже, одной рукой, попытался скрутить волосы на затылке — хотел заплести их в косу или две, чтоб держались, но рука, которую ему выворачивали, не могла подняться, и его начинало трясти. Он злился, ему было больно, и мозги работали как в слепом тумане, он не знал, кого во всем винить: не Сенеди, в конечном счете, не Илисиди — даже не Табини, у которого имелись все основания с подозрением относиться к мотивам землян, когда свидетельство человеческой космической деятельности вот оно, прямо над головой, а его собственное правительство шатается.

Пока я давал телевизионное интервью и болтал с туристами, которые обо всем этом ни словечком не обмолвились.

Управление, наверное, обрывает телефоны, пытаясь дозвониться до меня, но атевийские сводки новостей под строгим контролем. Ни одно известие такого огромного значения не выскользнет в свет, пока того не захочет Табини, ни в этой Ассоциации, ни в других: атевийские воззрения на приоритеты, на общественные права и на обязанность айчжиин обеспечивать общественное благо ставят прецедент выше демократии.

Туристы могли и в самом деле ничего не знать, если несколько дней не смотрели телепередач. Даже телевизионная бригада могла не знать. А вот оппозиционеры, которые тяготеют к Илисиди, как сопернице Табини… у них наверняка есть свои источники информации, даже в хасдраваде, ведь атевийские ассоциации не имеют границ. Вот они наверняка захотели бы добраться до пайдхи и до информации, которой он обладает. И немедленно. И любой ценой.

А какие-то конкурирующие группировки, может быть, хотели заглушить слова пайдхи, характер которых они, как им казалось, знают и так, без всяких допросов.

А может, они хотели чего-то другого. Может, никогда и не было никаких покушений на его жизнь — может, они просто хотели схватить его и допросить, узнать, что скажет землянин и что это будет значить для их положения, прежде чем Табини предпримет какие-то действия, смысл которых им будет непонятен.

Табини сам отдал приказ о спешном и досрочном возвращении из Тайбена после того, как вооружил меня против вполне предсказуемых действий людей, к которым Табини уже решил меня отправить?

А было ли покушение в моей спальне вообще подлинным хоть в каком-то смысле — или же Табини сам его организовал, чтобы иметь предлог?

И почему Банитчи, агент столь высокого ранга, так кстати оказался в моем крыле здания той ночью? Повара и мелкие чиновники не заслуживают такого уровня охраны. Да, они охраняли именно мою комнату — Табини был уже в курсе того, что происходит в небе.

Но чтобы агент с опытом Банитчи позволил человеку, которого он охраняет, спать при открытой садовой двери и решетке?

Все путалось и расплывалось. Он чувствовал, как руки стали влажными от холодного пота, его внезапно ошеломила злость и обида за все эти игры. А я ведь поверил Сенеди. Поверил спектаклю в подвале, когда мне приставили пистолет ко лбу — они заставили меня считать, что я умру, и в такой момент, черт побери, когда, казалось бы, я должен был думать о Барб, когда, казалось бы, я должен был думать о матери, о Тоби, хоть о каком-нибудь человеке, — ни о ком таком я не думал. Они поставили меня в ситуацию, когда перед человеком раскрываются самые ошеломительные, глубоко личные истины, и я не обнаружил в себе никаких благородных чувств, даже просто человеческой реакции. Высокие снега да небо — вот все, что я смог увидеть, одиночество вот все, что сумел вообразить, — просто снег, просто небо и холод, там, наверху, куда я убегал, чтобы найти одиночество вдали от моей работы, от шумных притязаний моей собственной семьи на мое время, — вот та правда, с которой они меня столкнули, и нет во мне ни единой теплой человеческой мысли, ни любви, ни человечности…