Коллектив авторов - Полдень, XXI век (октябрь 2011)

Пугаев-Гусев дернулся. «А что такого? Почему нет?» Подумал, наверное: каждому хочется пожить при коммунизме. Ну хоть так, как жил советский князь Кропоткин или живет советский граф Алексей Николаевич Толстой. Какое-никакое, а поместье. Свое. Ведь как людей загнать в коммунизм, если одного постоянно к воровству тянет, а другой в крови по колено? Выдохнул. И никуда не укроешься. Край земли Колыма – один звон ледяной да безлюдье, а товарищ уполномоченный вот и сюда явился. В буденовке на одноглазой лошади.

Только к вечеру пятого дня пурга начала стихать.

Разъяснилось, низко повисла над снегами красная звезда Марс.

Лейтенант Рахимов теперь совсем по-новому приглядывался к татарину, к синей девчонке. Спрашивал: «Совсем не говоришь?» Девчонка, понятно, не отвечала. «Слова-то русские знаешь?» Девчонка если и знала, то выдавать себя не хотела, смотрела в сторону. Даже на слова Зазебаева не откликалась. А тулайковец, принеся дров с мороза, заявил: «Вроде костры на сопке».

«Если и так, сегодня никого не жди, снега много».

Пугаев-Гусев раскосо и весело глянул на лейтенанта:

«Небось, за вами пришли. Загостились вы, товарищ уполномоченный».

По виду – совсем не волновался. Будто знал что-то свое. Да и то, раз однажды выполз из мертвых, значит, опять надеялся на будущее.

«Вот и ладно, – решил Рахимов. – Отдыхать будем».

Но уснуть опять не мог. Никак не мог. Как воет за окном – страсть.

Знал, что Гусев никуда не уйдет, некуда ему уйти из долины, путь тут один – к трассе, а на трассе стрелки с винтовками, а все равно тревожился. Успокаивал себя: товарищ нарком Николай Иванович Ежов будет доволен. Вывезу Гусева в Ленинград, найдем запас страшной взрывчатки. Татарин колеблется. Но раз колеблется, значит, уже сотрудничает с нами. Уменьшая или увеличивая число взрывов в секунду, научимся регулировать скорость боевых ракет. Смерть врагам! Из Магадана свяжусь с товарищем наркомом. Майор Кутепов будет мне чай носить. Ишь, придумал: на Ямале сумерки! С толку нас не собьют ни украинские куркули, ни бухарские баи, ни тулайковцы, ни даже английская пропаганда. Вот чего не хватает, чтобы люди скопом кинулись в коммунизм, скоты? Чего не хватает, чтобы з/к Полгар не искал по привычке давно разбитое пенсне? Милосердия? Да ну! «Милосердие и сострадание – буржуазные предрассудки, отрыжка абстрактного гуманизма. А ненависть – всего лишь форма любви на переходном этапе от капитализма к коммунизму».

Так-то!

Птенцы Шамаша

«…толклись рабы. Те, наверное, кому поручалось разгонять сумасшедших, осматривать руины, догадываться по запаху, не завалило ли кого обломками. Самые верные. Любой мог умереть за хозяина, им вместо морских ежей выдавали иногда свежую рыбу. Смрад влажно и душно окутывал руины Кафы, со стороны гипподрома, как из разверстой пасти, тянуло серой, удушьем, пакостью.

“Когда станешь моим рабом, уйду”, – сказал Хипподи.

“А куда уйдешь?” – покивал критянин.

“В горы, в горы уйду”.

“Но там мохнатые”.

“Они будут тереться о мои ноги. Я научусь говорить с ними. Я многое умею. У них возникнет мечта быть такими, как мы. Каждый получит по два раба, ну, может, по одному для начала. А если у диких есть какой-нибудь жрец, я поднесу ему шкуру морского барана”.

“А может, просто ходить по берегу?”

Критянин и Хипподи спустились с набережной на берег.

Резные створки Главных ворот косо, как раскинутые надломленные крылья, торчали над руинами бывшей стены, их, наверное, хорошо видно с моря. Я обману Хипподи, весело подумал критянин. Хипподи думает, что я буду его рабом. Но я не пойду с ним к мохнатым. И сказал вслух:

“Давай распахнем ворота”.

Хипподи кивнул. Он подумал: хитрый критянин глуп.

Он подумал: я никогда не считал критянина умным человеком.

Ну да, он умеет преодолевать большие морские расстояния, но еще лучше делают это финикияне. Я помогу ему поднять и распахнуть тяжелые створки. Если чужие триремы уйдут, я получу сразу двух рабов – черного и белого. Это беспроигрышное состояние, потому что морские народы могут и высадиться, тогда я укажу им на распахнутые ворота и скажу, что это я позвал победителей. И уверю победителей, что раньше я совершал много плохого, но вот разоружился перед правдой сильных и лично открыл перед ними Главные ворота. Я попрошу двух рабов и унесу все золото, которое было обещано критянину, и попрошу победителей продолжать считать мою монету моей. Наверное, они не тронут Шамаша. Если бог в каменных галифе устоял при всех подземных толчках, если его не свалили ужасные смерчи, значит, это он командует силами природы, а морские народы умеют уважать силу.

Хипподи и критянин попытались растащить тяжелые камни. Пот струился по лицам, руки устали от напряжения. Вдруг с моря надвинулись синюшные темные тучи, в плоском пространстве между тучами и морем еще более укоротились, дрожа в мареве, короткие мачты трирем. Правая створка Главных ворот, наконец, со скрипом поехала. Два исхудалых раба издали смотрели на свободных людей, не понимая, что они такое делают. Потом один громко, чтобы его услышали, произнес:

“Мой хозяин – Атен-Уту. Он умирает”.

“И что будет с тобой?” – спросил другой раб.

“Наверное, я выберу себе достойного хозяина”.

“Но если ты будешь ждать, тебя заберут насильно”.

“Я уже выбираю. Я хожу по руинам Кафы. Я хочу избавиться от тягот ожидания. Меня не мучают неведомые мысли. Я прост. Я никогда не издавал необычных изречений, Атен-Уту сердится на такое. Я никогда не употреблял слов, не бывших в ходу у аталов, не рассуждал о положении мировых дел. Я умею отбирать красивые камни, шлифовать их. – Раб явно хотел обратить на себя внимание Хипподи и критянина, с трудом двигавших по железному, расчищенному ими желобу вторую створку Главных ворот. – Везде сейчас происходят перемены. Да благословлена будет рука хозяина”.

“Не торопись, скоро эта страна будет разграблена, – осторожно оглядываясь, произнес второй раб. В отличие от первого он не хотел сразу понравиться Хипподи или критянину. По крайней мере, не подавал вида. – В стране будут мятежи и голод. Шамаш будет стучать по земле сапогом”.

“При хорошем хозяине такое не страшно, – заметил первый. – Если хозяин тверд и умен, каким был Атен-Уту, ему сладко служить. Злоумышленники опустят свои лица из страха перед ним, он выстроит стены нового дома”.

Земля задрожала. Синюшные тучи почти прильнули к морю.

Когда рассветет, а может, и раньше, подумал Хипподи, с чужих трирем увидят Главные ворота настежь открытыми. Конечно, победители правильно поймут поданный нами знак. Они двинутся в бухту. Хипподи пытался устоять на ногах, так сильно тряслась земля. Изнутри ее расталкивали немыслимые силы. Будто сердясь на такие мысли Хипподи, за южным шлаковым конусом чудовищно черной и лиловой горы, будто там разгружали прогоревшую печь, с содроганием, с сиплым ревом поднялись над раковинистыми буграми темные клубы перегруженных пеплом газов. Внутри их лилово вспыхивали молнии. Газы пробили синюшную тучу, и снова почувствовалось, как сильно содрогается гора. Высветилось на мгновение светлое пятно в небе, наверное, над невидимой из города горной пастью. Хипподи и критянин со страхом переглянулись. Створки ворот были надежно подперты, можно стереть пот со лбов. Остро пахло серой, спирало дыхание, это напомнило им о судне, к мачте которого на некоторой высоте привязан был незаметный сверток с белым порошком еллы. Хипподи и критянин одновременно посмотрели на море, но мерцающие воды казались совсем пустыми, даже хищные рептилии попрятались, не дождавшись жертв. Сегодня жрец Таху непременно пошлет рабов-патрио-тов на судно критянина, подумал Хипподи. А критянин подумал: если морские народы не совсем глупы, то сегодня они уйдут. Он смотрел, как серый вулканический пепел медленно падал на обломки бывших зданий. Всё на глазах становилось серым, грязь размазывалась по щекам. Если победители не уйдут, море станет совсем густым, оно покроется плавающей каменной грязью.