Михаил Белов - Восьмая тайна моря

«Выдумает же… «Издержки производства», — усмехнулся Лобачев. — Не так-то просто, оказывается…»

Дождь не переставал.

Погасив папиросу, профессор оделся и спустился в вестибюль.

Дом был большой и пустой. Лобачев давно подумывал перебраться в другую квартиру, да жалко было расставаться с коллекцией морских животных, размещенных в комнатах нижнего этажа. Из пяти сыновей Лобачева двое погибли на фронте. Трое младших, став на ноги, разъехались в разные концы страны. С Лобачевым жила единственная дочь Панна, самая младшая в семье, и дальняя родственница, пожилая молчаливая женщина. Жену он потерял, когда Панне было семь лет.

«Да, годы бегут, бегут», — подумал Николай Николаевич.

Осенью профессору стукнет шестьдесят. Сыновья пишут ему, что приедут летом. Но приедут ли? Да и сам он не знает, будет ли в день рождения дома или нет? Скоро вот в Японию надо ехать, часами сидеть там на заседаниях смешанной советско-японской рыболовной комиссии и, ругаясь в душе, вести дипломатический разговор. Японские промышленники подрывают запасы лосося хищническим ловом, а их представители клянутся, что свято блюдут договор. Профессор хмыкнул. Будто не японские промышленники выставляют заградительный заслон в двадцать-двадцать пять тысяч километров? Где уж бедной рыбе проскочить в родные нерестовые реки!

Поверх телогрейки Лобачев накинул плащ-палатку с капюшоном, надвинул на уши вязаную матросскую шапку. Часы на стене показывали без четверти четыре. «Скоро рассвет», — подумал он и, захватив две удочки с самодельными удилищами, вышел из дома.

Одно удовольствие — шлепать под дождем! Капли деловито молотят по капюшону. Влажный чистый воздух щедрыми порциями входит в легкие. Лобачев вышел на лестницу, ведущую на городской пляж. Фонарь на столбе под колпаком тускло мерцал. На блестящих асфальтированных ступеньках подпрыгивали серебристые фонтанчики. Поток воды говорливо бежал по цементированным желобкам.

Лобачев по лестнице спустился на пляж.

Бухта лежала черная, загадочная. Далеко на том берегу приветливо мигал одинокий огонек.

Мокрый песок мягко пружинил под ногами. Лобачев шел за пляж — к излюбленному месту рыбалки. Да и как было не любить это место за небольшим мыском, где когда-то хоронились партизанские шаланды! Здесь Лобачев встречался со своей молодостью, отдавался воспоминаниям и переживаниям, слушал шум волн, бьющих о береговые камни.

У самой воды на боку лежала старая шлюпка, со стороны днища наполовину занесенная песком. Под шлюпкой — скамейка на каменных тумбах. На ней хорошо сидеть в непогоду и слушать дождь. Лобачев, согнувшись, вошел под прикрытие, сел на скамью. Сухо. Над головой монотонно барабанил дождь. Лобачев начал наживлять крючки.

Мысли вернулись на остров Семи Ветров. Там он тоже, как сейчас, наживлял крючки, когда исчез под водой калан. Николай Николаевич был тогда так удивлен случившимся, что не услышал шагов подошедшего сзади Холостова.

— Хорошо сработано, — сказал инженер и звонко рассмеялся.

Лобачев резко обернулся:

— Вы видели?

— Видел. — Заметив растерянное лицо Лобачева, спросил: Что с вами, профессор?

— Вы бессердечный человек! — воскликнул Лобачев. — До смеха ли тут?

Холостов пожал плечами и как ни в чем не бывало сказал:

— Катер подан, профессор.

Они сидели рядом. Катер, вспенивая воду, мчался на остров Туманов.

— Профессор, почему вас так волнует гибель калана? вдруг спросил Холостов. Лобачев повернулся к нему:

— Это же годы кропотливого труда. Годы, молодой человек! Потом — нельзя же нарушать гармонию в природе.

— Гармония! — усмехнулся Холостов. — Кому она нужна? И есть ли она вообще?..

— От таких мыслей легко стать меланхоликом, — сердито сказал Лобачев, — или попасть в сумасшедший дом.

Полковник Еремин, которому Лобачев рассказал о гибели калана и разговоре с Холостовым, как клещ, вцепился в профессора; скажи, что думаешь о члене комиссии Холостове? А что он думает? Шалопай. Немного скептик, немного циник, немного эгоцентрист. А на острове о нем говорят — мозговитый парень. Вот все, что знает он, профессор, о члене комиссии Холостове. Пусть полковник обращается на комбинат, там лучше знают Холостова. А у Лобачева своих забот хватит…

Дождь перестал. Лобачев вышел из-под укрытия. Рассветало. В сером воздухе все окружающее казалось нереальным.

«Время клева», — подумал Лобачев. Он выпил глоток горячего кофе из термоса и с удочками в руках направился к воде.

Тишина. Тянет утренним холодком. Поплавки неподвижно лежат на воде. Один качнулся? Нет, ложная тревога.

Лобачев вздохнул. Позади раздались шаги, и из серой мглы вышел Еремин.

— Иду и ищу твои следы. Ни одного отпечатка, точно по воздуху пришел сюда.

— Тс-с, — зашипел Лобачев. — Рыбу напугаешь!..

— Подсекай, подсекай быстрее! — подбежал Еремин к Лобачеву и вцепился в удилище.

В воздухе сверкнул бело-красный окунь и шлепнулся в воду.

— Э-э-эх! — крякнул от досады Лобачев. — Рано подсекли.

Через час ветер растащил тучи. Как всегда после дождя, все вокруг выглядело нарядно. Листва деревьев казалась еще зеленее, небо еще синее. Утро сверкало красками.

Свернув удочки, Лобачев и Еремин уселись на скамью. Они изредка проводили утренние часы вместе на берегу бухты. На частые встречи не хватало времени. У каждого свои дела, свои заботы. В молодости, сидя у партизанского костра, они часто мечтали о том, как после разгрома врага будут добывать уголь на Сучане. Жизнь рассудила по-другому. Один стал чекистом, другой — ученым.

— Знатная уха будет, — сказал Еремин, кончив чистить рыбу. — Когда еще придется посидеть вместе…

Лобачев молча разводил костер. Огонек лизнул хворост.

— Знаешь, что поразило меня в нем? — сказал Лобачев. Трудно даже определить. Пожалуй, эдакое чувство снисходительного презрения к людям. Мне все время казалось, что он знает то, чего я не знаю…

— Ты о ком?

— О Холостове. Не могу уловить, в чем выражается эта снисходительность. Никаких внешних признаков. Только чувствуешь… Да, чувствуешь…

— И часто вы с ним встречались?

— Два-три раза… Пожалуй, довольно странный человек… Иногда такие мысли высказывает — просто диву даешься. Каланы…

Еремин курил. Каланы. Опять каланы… Опять не удастся провести воскресный день так, как хотелось бы. И никогда не удавалось. Может быть, в этом и секрет вечной молодости всегда быть на передовой линии, в праздники и будни, днем и ночью…

Чайки реяли над бирюзовой водой. Бухта лежала гладкая, как паркетный пол. Разве гладкая? Что там за всплеск? У чайки глаза оказались острее. Еще круги не успели разойтись, а серебристая рыбка уже трепетала в ее клюве. Еремин глубоко вздохнул. Он любил и ширь моря, и стремительный полет чайки над ним, и синеву неба. Разве не в стремительном полете вперед и выше! — смысл жизни? «Что я вспоминаю азбучные истины? — усмехнулся Еремин. — Старость, что ль, подходит?»