Вторая модель - Филип Киндред Дик
Наконец Рууги спрятали карту и двинулись прочь, вдоль улицы.
Борис, подойдя к забору, обнюхал штакетник. В ноздри ударила сладковатая вонь падали – запах Руугов, и шерсть на загривке пса сама собой поднялась дыбом.
Под вечер, вернувшись домой, Альф Кардосси застал Бориса стоящим у калитки. Опершись лапами на забор, пес настороженно глядел наружу. Альф, отворив калитку, вошел во двор.
– Ну, как ты тут? – спросил он, ткнув Бориса в бок. – Тревожиться не надоело? А то что-то ты нервный какой-то в последнее время. Просто сам на себя не похож.
Борис заскулил, пристально глядя в лицо хозяина.
– Хороший ты пес, Борис, – сказал Альф. – И огромный вон какой вымахал… Сам-то небось и не помнишь, как когда-то, давным-давно, щеночком вот такусеньким был?
Борис прильнул боком к хозяйской ноге.
– Хороший, хороший пес, – пробормотал Альф. – Знать бы только, что у тебя на уме…
С этим он вошел в дом. Миссис Кардосси накрывала стол к ужину. Пройдя в гостиную, Альф снял пальто и шляпу, поставил на полку буфета обеденные судки и снова вернулся в кухню.
– Что стряслось? – спросила миссис Кардосси.
– Надо бы отучить пса скандалить, лай поднимать по ночам. Соседи опять собираются в полицию на нас жаловаться.
– Надеюсь, его не придется отдать твоему брату, – сказала миссис Кардосси, скрестив руки на груди. – Хотя пес и вправду порой просто с ума сходит – особенно утром, по пятницам, когда приезжают мусорщики.
– Может, сам по себе успокоится, – сказал Альф, угрюмо попыхивая раскуренной трубкой. – Раньше-то он таким не был. Может, еще вернется рассудок, станет как прежде.
– Может, и так. Поживем – увидим, – согласилась миссис Кардосси.
Над горизонтом поднялось холодное зловещее солнце. Низинки и кроны деревьев окутал туман.
Настало утро. Утро пятницы.
Черный пес лежал под крыльцом, вслушиваясь в тишину, устремив вперед немигающий взгляд. Шерсть его смерзлась от инея, из ноздрей клубами валил пар. Внезапно насторожившись, пес повернул голову, вскинулся, упруго вскочил с земли.
Откуда-то издалека, из дальней дали, донесся негромкий шум вроде едва уловимого грохота.
– Ру-уг! – во весь голос рявкнул Борис.
Оглядевшись вокруг, он поспешил к калитке, поднялся на задние лапы, а передними оперся на ограду.
Издали, но уже куда ближе, громче, снова донесся все тот же грохот и лязг. Казалось, где-то там отодвинули в сторону створку огромной двери.
– Ру-уг! – снова рявкнул Борис, встревоженно оглянувшись на темные окна за спиной.
Нет, ничего. Ни звука. Ни шороха.
И тут в конце улицы показались Рууги. Рууги на том самом грузовике, с урчанием, с грохотом катящемся вперед, подпрыгивая на неровных булыжниках мостовой.
– Ру-у-уг! – громче прежнего взвыл Борис.
Сверкнув глазами, пес прыгнул, ударил грудью в забор, но тут же слегка успокоился, уселся на землю и выжидающе навострил уши.
Рууги, остановив грузовик прямо напротив калитки, захлопали дверцами, спрыгнули на тротуар. Борис завертелся волчком, описал кружок по двору, вновь повернул морду к дому и жалобно заскулил.
Внутри, в теплой и темной спальне, мистер Кардосси приподнял с подушки голову и, щурясь, взглянул на часы.
– Чтоб ему, этому псу, – проворчал он. – Чтоб этому проклятому псу…
Уткнувшись носом в подушку, мистер Кардосси закрыл глаза.
Тем временем Рууги двинулись к дому. Первый Рууг толкнул створку калитки, и калитка распахнулась настежь. Они вошли во двор. Пес, не сводя с них взгляда, подался назад.
– Ру-уг! Ру-у-у-уг! – истошно залаял он.
Ужасающе едкая вонь Руугов ударила в ноздри, и пес отвернулся в сторону.
– Жертвенная урна, – заговорил первый Рууг. – По-моему, полным-полна. И ты, – добавил он, улыбнувшись разъяренному, напрягшемуся всем телом псу, – сегодня любезен необычайно.
Рууги подошли к металлическому баку, и один из них снял с бака крышку.
– Ру-уг! Ру-у-уг!!! – взвыл во весь голос Борис, прижавшись к нижней ступени крыльца, в страхе дрожа всем телом.
Подняв огромный металлический бак, Рууги перевернули его на бок. Содержимое бака вывалилось на землю, и Рууги принялись сгребать пухлые, местами полопавшиеся бумажные мешки в кучу, проворно подхватывая выпавшие из мешков объедки – апельсиновые корки, кусочки тостов, яичную скорлупу.
Один из Руугов ловко забросил добычу в пасть, смачно захрустел половинкой яичной скорлупки.
– Ру-уг! – в отчаянии, скорее, про себя, чем предостерегая хозяев, заскулил Борис.
Рууги, почти закончившие сбор подношений, на миг замерли, обернувшись к Борису, а после неторопливо, безмолвно подняли головы, оглядели оштукатуренную стену дома и остановили взгляд на окне за щитом накрепко сомкнутых темно-коричневых жалюзи.
– РУ-У-У-УГ!!! – сорвавшись на визг, завопил Борис и, весь дрожа от ярости пополам с ужасом, двинулся к ним.
Нехотя отвернувшись от окна, Рууги вышли на улицу и затворили за собою калитку.
– Ишь ты какой. Гляньте-ка на него, – с презрением процедил последний Рууг, вскидывая на плечо свой угол брезентового полотнища.
Борис, снова ударив грудью в забор, разинул пасть, бешено лязгнул зубами. Самый рослый, плечистый Рууг в ярости замахал на него руками, и Борису, хочешь не хочешь, пришлось отступить. Усевшись на землю у нижней ступеньки крыльца, пес вновь открыл пасть и испустил утробный, жуткий, безрадостный вой – стон, исполненный безысходной тоски.
– Идем, – окликнул первый Рууг того, что задержался возле забора.
Все они двинулись к грузовику.
– Ну что ж, если не брать в расчет крохотных пятачков вокруг Охранителей, этот район очищен неплохо, – сказал самый рослый из Руугов. – А особенно я буду рад, когда этого Охранителя наконец-то прикончат. Уж он-то хлопот нам доставил – не перечесть.
– Терпение, – с ухмылкой откликнулся один из других Руугов. – Наш грузовик уже – вон, можно сказать, полон доверху. Оставим что-нибудь и на следующую неделю.
Рууги дружно расхохотались.
Расхохотались и с хохотом двинулись дальше, унося с собой грязное брезентовое полотнище, провисшее до земли под тяжестью собранных подношений.
Маленькая революция[9]
Человек, сидевший на тротуаре, сосредоточенно придерживал обеими руками крышку коробки. Под пальцами та нетерпеливо дрогнула, подалась кверху под натиском изнутри.
– Ну, ладно, ладно, – пробормотал сидящий на тротуаре.
Со лба его по щекам градом катились влажно блестящие, увесистые капли пота. С опаской, заслонив щель ладонью, он приоткрыл коробку, и, едва солнечный свет проник внутрь, из-под крышки на волю, ускоряясь, набирая силу с каждой секундой, вырвалась частая, жестяная барабанная дробь.
Затем из щели наружу высунулась крохотная, округлая, блестящая голова, а за ней и другая, и еще одна, и еще, и все они, вытянув шеи, принялись озираться вокруг.
– Я первый! – взвизгнула одна.
Вспыхнувшая перебранка быстро разрешилась общим согласием.
Сидящий человек трясущейся рукой вынул из коробки небольшую металлическую
