Генри Олди - Живущий в последний раз

Дно чашки стукнулось о низкий лакированный столик, и хэшан умолк. Надолго. Человек, названный Бьорном-Су, ждал, когда старик заговорит снова.

— За что?.. Не за что, а за кого — ты идешь в Город за меня, и если бы не ноги мои, синие и вспухшие, то, клянусь Свечой, я пошел бы сам. В стенах Скита Отверженных много сбежавших от казни за родство, но мало кто из них выходит в сумерки, и лишь ты способен выйти из-под защиты Слов и Знаков и выполнить необходимое.

Ты знаешь сам, что крайности близки, и прикосновение ко льду может обжечь. Человек бежит варка, салар и гость ночи преследуют друг друга; но городские Вершители и девятка Верхних варков с наставником Сартом — они способны находить общий язык, колеблющий и без того шаткое равновесие. К сожалению, всегда хватает преступников, чью кровь можно продать, и найдутся лишние варки, которых Девятка с легкостью подставит под Тяжелое Слово салара. А расплата… Неугодные убираются поцелуем варка, а в форме Скользящего в сумерках гуляет ночной волк, безнаказанно дышащий страхом городских баранов.

Варк, надевший плащ салара — ты найдешь его, Бьорн-Су, и подаришь ему поцелуй Гасящих свечу. И я не думаю, что Верхние и Сарт встанут из-за этого на твоем пути; хотя Сарт непредсказуем…

— Я убью их! — человек, названный Бьорном-Су, вскинул к потолку сжатые кулаки. — Я погашу их свечи и…

— Помолчи! — оборвал его хэшан. — Свечи… Дерзость твоего крика не взял бы на себя даже я. Мне нужно, чтобы ты выполнил порученное, а не ломал шею под непосильным…

— Но, учитель? — на лице кричавшего отразилось запоздалое недоумение. — В скиту живут одну жизнь, таков закон Отверженных, и даже вы после смерти вынуждены будете покинуть Обитель… Как же уйду я — живущий?

Хэшан встал и подошел к послушнику.

— Ты умрешь, — спокойно сказал он, и рука его опустилась на затылок человека, названного Бьорном-Су, нащупывая основание черепа. — Ты умрешь. Сегодня. А через три дня, согласно закону, отправишься в Город.

Пальцы старика резко сжались. Ученик дернулся, затем встал с колен и, покачнувшись, попятился к выходу из беседки. У самого проема его догнал ровный голос хэшана.

— Ранее ты говорил мне о друге детства, уроде, Живущем в последний раз. Я не могу сказать, добро или зло скрыто в этом повороте судьбы, но если ты встретишь его в Городе…

— Я уберу его! Да, учитель? — легкий хрип был в непослушном горле.

Хэшан покачал головой.

— Годы в Скиту Отверженных, все мои усилия так и не вытравили одного-единственного года в лесу. Впрочем, у меня нет выбора. Иди.

…Когда человек, названный Бьорном-Су, вышел за стены Скита — он пошатнулся, вздрогнув всем телом, и сполз прямо на спавшего у изгороди грязного оборванца. Тот проворно отскочил в сторону, поморгал слипшимися веками, и лишь потом, по-обезьяньи подпрыгивая, приблизился к упавшему. Голова Ушедшего в ночь была запрокинута, и покой сползал на глаза охотника и пророка, глаза Скользящего в сумерках. Оборванец ухмыльнулся, стянул засаленный колпак и долго чесал вспотевшую лысину, мотая жиденькой пегой косичкой. Потом нищий завопил дурным голосом "Караул!" и, не дожидаясь ответа, припустился по пыльной дороге, смешно семеня короткими ногами.

А невидящий взгляд веселого маленького Би тонул в наплывающей мути вечера.

Через три дня ему надо будет уходить. В Город.

ЧЕТ

— Хороший ты парень, Джи, и в деле я тебя видел, — Муад почесал щетинистый подбородок, — и в кабаке у тебя все в порядке — разве только насчет девок ты слабоват… Что, может, сползаем в "На все четыре", разомнемся, а?.. Да ладно, вечно у тебя отговорки, какое сегодня патрулирование? — парни еще от Калорры не отошли! Ну и зря, приятель, девочки у Мамы еще очень даже девочки…

Муад добродушно похлопал меня по плечу и свернул к заведению Всеобщей Мамы. От окон борделя тянуло кислым вином и недопетыми песнями — из похода на Калорру все вернулись довольные: при деньгах, экзотических побрякушках, с новыми нашивками и браслетами. Гуляй, солдат, забудь печали…

Дойдя до казармы, я забрал томившихся караульных и свернул на городские окраины. Вынырнувший из темноты Чарма затрусил рядом, начальственно косясь на недовольных патрулей; покривившиеся хибары обступили крохотный отряд, и топот наших шагов гулко отдавался в пустынных ночных улицах. Может, и впрямь надо было плюнуть на наряд и не тащиться по затаившемуся Городу, думать, к чему бы это свет в окне углового дома, робкий какой-то свет, настороженный — а вдруг заметят с улицы, войдут…

Ну и войду, и увижу грязную голую бабу с тремя осоловевшими мужиками, сбежавшими от ревнивых жен и нервничающими до потери и без того невеликой силы мужской. Так что мне их, рубить за это?

Из-за угла выглянула темная крадущаяся фигура и направилась к двери дома, украшенной тяжелым медным кольцом. Я жестом остановил сунувшихся было вперед караульных и сдал на шаг в густую тень бесконечного забора. Глаза Чармы загорелись у бедра, и сквозь ткань я почувствовал ровную дрожь напрягшегося собачьего тела. Тихо, умница, ты же знаешь…

Человек подобрался к двери и замер в нерешительности; он протянул руку к резной филенке — и тут же отдернул, словно обжегшись. Потом он засуетился, забегал вокруг двери, подпрыгивая и пытаясь заглянуть в окна; что-то важное происходило там, очень важное для него; и когда отблеск света упал на его лицо, я покачал головой и вышел из укрытия.

— У вас проблемы, салар?

Он вздрогнул и резко обернулся, хватаясь за рукоять меча.

— А, это ты, сотник! — выдохнул он с явным облегчением. — Очень кстати, очень…

Этот затравленный дергающийся человек, словно на миг распахнувший плащ властной уверенности — он суетился, он спешил, потирая холеные белые руки; и он боялся!

— Помоги мне, сотник! Останови их — я хотел сам, но… мне надо спешить. Войди туда — и все мои объяснения будут лишними!..

— Добро, салар. Вы двое останьтесь здесь. Чарма, айя, за мной!

…Запертая ветхая дверь слетела с петель, и на мгновение мы задержались на пороге.

В небольшой, тускло освещенной и почти пустой комнате, у грубого деревянного столба, в кругу коптящих толстых свечей и бронзовых витых переплетений на подставках стояла девушка; белое, просвечивающее платье, белые тонкие пальцы, судорожно вцепившиеся в нитку жемчуга под кружевным воротничком, и на белом остановившемся лице — огромные тоскливые омуты умирающей ночи.

В дальнем углу сидел на корточках угрюмый коротышка в сером бесформенном балахоне, и руки его любовно поглаживали ряд металлических инструментов, в назначении которых трудно было усомниться; его квадратный напарник сосредоточенно листал потрепанную книгу, горбясь над неудобно низким столиком красного дерева — и шуршащие страницы никак не вязались с длинным мечом у пояса и широкополой шляпой, обшитой стальными пластинами.