Борис Пшеничный - Аидовы тени

Пшеничный Борис

Аидовы тени

Борис Пшеничный

АИДОВЫ ТЕНИ

1

Именитых гостей ждали через день, к тому времени готовили номера в крохотной институтской гостинице, спешно наводили порядок в лабораториях, вылизывали территорию городка, и на тебе - отбой. Позвонили из президиума академии: поездка отменяется. Вместо титулованной делегации прибудет рабочая группа во главе с некиим Стальгиным. И не в пятницу, как намечалось, а в среду, то есть уже сегодня.

Владимиров поворчал, слегка прошелся по адресу столичного начальства, у которого семь пятниц на неделе, и вызвал Попцова.

- Это по вашей части, Семен Петрович, - он протянул телефонограмму.

Директор давал понять, что заниматься каким-то Стальгиным не будет, не тот уровень, ну а заместителю деваться некуда: встречать и сопровождать гостей - его прямая обязанность.

- Но у нас, надеюсь, ничего не меняется? - спросил на всякий случай Попцов. Он имел в виду Событие.

- Да, конечно, - рассеяно ответил Владимиров.

Вернувшись к себе в кабинет, Семен уже внимательно перечитал сообщение. Искал объяснений. Не нравилось ему все это. Чутьем дошлого администратора улавливал: что-то тут не так. На событие настраивались давно, основательно. Собирался прилететь сам президент со своим ученым синклитом. Не исключалось, что будет кто-то из правительства, само собой - иностранные гости, журналисты. И вот всего лишь рабочая группа... Нет, не нравилось ему все это.

Странная фамилия. Не то от "ностальгии", не то от "стали", не то еще от какого слова. В памяти неясной тенью мелькнуло нечто огромное, мрачное и неотвратимое, как ночное цунами. Семен провел ладонью по лицу, сгоняя непрошеное видение. Смутные ассоциации усиливали ощущение и без того тревожного беспокойства.

Он выдвинул ящик стола, достал служебный справочник. Нашел: Стальгин Аркадий Филиппович, помощник ученого секретаря. О черт, как же он сразу не догадался!

- Михаил Матвеевич, - позвал он по селектору. - Это опять тот, носатый, с усиками. Помните?

Директор отозвался мгновенно:

- Зайдите!

Отдаленность и островное расположение института надежнее всех оград и запретов оберегали его от посторонних глаз. Жили здесь только свои, приезжие появлялись редко и лишь по делу, так что запомнить, кто и когда наведывался, не стоило труда. Попцов мог перечислить всех визитеров, побывавших при нем на острове, а это почти за три года, - и не его вина, что он запамятовал несуразную фамилию. Фамилию-то ему никто не называл.

Да и виделись они чуть ли не год назад. Носатый прибыл вместе со своим вальяжным патроном, академиком Острогиным. Вернее, прибыл Острогин, и за ним неотлучной тенью вязался молчаливый помощник, которого академик отечески-ласково, по-домашнему звал Аркашей. Вел он себя подчеркнуто сдержанно, старался не выделяться, в разговоры без необходимости не встревал, и, вероятно, никто не обратил бы на него внимания, если бы не нос. Трудно быть неприметным с таким носом - в пол-лица, он магнитом притягивал взгляды, а вместе с аккуратными квадратными усиками казался восклицательным знаком, словно предупреждал: будьте осторожны!

- Вы уверены, что это он? - спросил директор, едва Семен появился на пороге.

- Хотел бы ошибиться...

- Может, запросить Москву?

Семен неопределенно повел плечом: мол, вряд ли что это даст. Да и кого запрашивать, если под сообщением о приезде Стальгина стоит - вот она подпись президента. Теперь решать - так самим, рассчитывать - так только на себя.

- Встретим, а там посмотрим, - сказал он.

- Боюсь, будет поздно.

- Уже поздно.

- Ну хорошо, - согласился директор. - Но убедительно прошу: ни шагу от него.

- Так он ведь не один, с группой.

- Постарайтесь, голубчик. Вы же сами понимаете...

-Легко сказать "постарайся". Он и в прошлый раз старался, да проглядел. Когда всполошился, кинулся искать, носатый Аркаша уже пробрался в лабораторию и стоял у гермошкафа.

2

Академик Острогин прямого отношения к институту не имел. Конечно, как ученый секретарь (вот уж хитрая должность), он обязан быть в курсе дел, мог заполучить все поступающие с острова отчеты, и все же его ревностный интерес к работе островитян питали, видимо, не только служебные заботы. С какой бы стати ему вмешиваться, скажем, в партнерские связи института? Дошло до того, что без его визы не проходил ни один договор или даже протокольное решение. Это же - ой-ой - какая обуза! И тащил он ее на себе уже давно, с той поры, когда впервые получили генный субстант и пошла молва о возможности оживления, вернее, реставрации человеческого организма по его останкам.

Тогда это было больше, чем научная сенсация. Какой-то генетик-остряк, разжевывая бестолочи-журналисту суть открытия, представил дело так, что сейчас якобы не проблема возродить, к примеру, фараона - была бы мумия; еще проще сотворить почившую в прошлом веке прабабушку, если хоть что-то осталось от ее плоти. "Чью прабабушку?" - насторожился не в меру бдительный газетчик. "Любую, хоть вашу, - с безоглядной беспечностью пояснил собеседник, не уловив каверзы вопроса. - Можно прадедушку, кого угодно все равно". "Как это все равно?!" - всполошился корреспондент и без ссылки на источник забил на страницах своей газеты тревогу; ученые-де не могут распорядиться открытием, им нельзя доверять, нужен референдум, и пусть общественность назовет, кого именно воскрешать из мертвых. Заголовок статьи открывал альтернативный счет кандидатов: "Тутанхамон или прабабушка?". Взбудораженная публика отозвалась лавиной писем, прессу захлестнул поток откликов.

Столь неожиданный поворот событий застал ученых врасплох. Идея только-только вызрела, никаких практических проектов еще не было, и они меньше всего думали, с кого начинать эксперимент. Да и какая в сущности разница, кто из канувших в Лету первым выйдет из царства Аида, - важна сама возможность возвращения человека из небытия. Мир стоит на пороге новой эры-эры бессмертия личности, бесконечного возрождения живших и ныне живущих, - так стоит ли ломать копья по такому ничтожному поводу, как выбор одной единственной кандидатуры, будь то даже Гомер, Аристотель или Леонардо да Винчи?

Словом, люди науки, упиваясь собственным всесилием, не хотели понимать людей, не связанных с наукой. Что же касается академии, то в ее респектабельных стенах считалось неприличным говорить о шумихе в прессе. Чрезмерное волнение общественности восприняли здесь как стихийный массовый каприз - внимать ему глупо, противиться бесполезно, а потому tacemaus будем молчать. Шумит народ, ну и пусть себе шумит, в первый раз что ли? Лишь немногие из ученых мужей, судя по их публичным выступлениям, не прочь были порассуждать о будущем реставранте: кто?