Рэй Брэдбери - Страх
Теперь, когда прошло десять лет, жалость и страх, вызванные записями, конечно, ушли. Это естественно, но, перечитав эти записки теперь, когда тело Полякова давно истлело, а память о нем совершенно исчезла, я сохранил к ним интерес. Может быть, они нужны? Беру на себя смелость решить это утвердительно. Анна К. умерла в 1922 г. от сыпного тифа и на том же участке, где работала. Амнерис — первая жена Полякова — за границей. И не вернется.
Могу ли я печатать записки, подаренные мне?
Могу. Печатаю. Доктор Бомгард.
Юрий Домбровский
Ручка, ножка, огуречик
В июньский очень душный вечер он валялся на диване и не то спал, не то просто находился в тревожном забытьи, и сквозь бред ему казалось, что с ним опять говорят по телефону. Разговор был грубый, шантажный, ему угрожали: обещали поломать кости или еще того лучше — подстеречь где-нибудь в подъезде да и проломить башку молотком. Такое недавно действительно было, только убийца орудовал не молотком, а тяжелой бутылкой. Он саданул сзади по затылку. Человек, не приходя в сознание, пролежал неделю в больнице и умер. А ему еще не исполнилось и тридцати, и он только-только выпустил первую книгу стихов.
От этих мыслей он проснулся и услышал, что ему, верно, звонят.
Он подошел к телефону и поглядел в окно. Уже стемнело, стало быть, шел восьмой час. «Опять приеду ночью», — подумал он и снял трубку.
— Да, — сказал он. Ему ответил молодой, звонкий, с легкой наглецой голос: «А кто говорит?»
«Это уже другой, — понял он. — Да их там полная коробка собралась, что ли» — и спросил: «Ну, а кого нужно-то?» — «Нет, кто со мной говорит?» — «Да кого нужно?»
— Может, я не туда попал. Кто…
— Туда, туда, как раз туда. Мне сегодня уже четверо ваших звонили. Так что давай.
— Ах, это ты, сука позорная, писатель хренов. Так вот помни: предупреждаем последний раз, если ты, гад, не прекратишь своей гнусной…
— Подожди. Возьму стул. Слушай, вам что, такие шпаргалки, что ли, там раздают? Что вы все шпарите одно и то же? Не вижу у вас свободного творчества, полета мысли. Хотя бы слово от себя, а то все от дяди.
— От какого еще дяди?
— От дяди Зуя. Нет, серьезно, что у вас своих голов нету? Только «сука позорная», только «башку проломим», только «гнусная деятельность». Впрочем, один ваш хрен говорит «деятельность». Деятели! Передай ему привет!
— Ладно, нечего мне зубы заговаривать. Они у меня здоровые.
— Эх, и хорошо по таким лупить!
— Ах ты! — на секунду даже обомлела трубка. — Да я тебя живьем сгрызу.
— А ты далеко от меня?
— Где бы ни был, а достанем. Так что предупреждаем — и последний раз…
— Стой! Кто-то звонит. Не бросай только трубку.
Он подошел к двери, поглядел в глазок и увидел, что стоит та, которую ждал уже три дня и которая еще сегодня утром была ему нужна до зарезу. Она должна была сниматься в его фильме, и ее знала и любила вся страна. Ее портреты, молодые, прекрасные, улыбающиеся, висели в фойе почти каждого кинотеатра, ее карточками пестрели газетные киоски. Ее всегда узнавали, когда она появлялась с ним на улице. Он очень, очень ждал ее эти три проклятущих дня, но сейчас она была ему просто ни к чему.
«Вот еще принесло на мою голову, — подумал он, — что это все на меня сразу стало валиться».
Он открыл дверь. Она не вошла, а влетела и сразу бросилась к нему. Даже не к нему, а на него. У нее было такое лицо, и она так тяжело дышала и так запыхалась, что несколько секунд не могла выговорить ни слова.
— Ну что с тобой? — спросил он грубовато. — Ну, окстись! Вид-то, вид-то! — и он слегка потряс ее за плечи. — Ну!
Она облизала сухие губы.
— Ой как рада вас видеть здоровым. Ваш телефон все время занят.
— Ну да, спал я и снял трубку. Звонит всякая шушера.
— Вот и брату звонили, требовали вас, грозили подстеречь в подъезде, я только что вернулась со съемок, и он мне это сказал. Я сразу бросилась сюда. Видите, даже не переоделась.
На ней, верно, был рабочий костюм, брюки, блузка, большие солнечные очки.
— Ну тогда садись и передыхай. Я сейчас кончу разговор. Ты слушаешь, мужик? — спросил он трубку. — Молодец. Так вот, ты далеко от меня?
— Да зачем тебе это нужно? — в голосе теперь вдруг прозвучала настоящая растерянность. Сзади как будто слышались еще голоса. — Выследить, гад, хочешь?
— Нет, хочу сделать одно деловое предложение. Ты не раз был возле меня и все там знаешь. Ну как же? Раз убивать собираетесь, значит, все вы там знаете. Так вот, наискосок от меня — пустырь. Там раньше стояла развалюха, а теперь ее снесли. И там алкаши до 11-ти водку трескают, знаешь?
— Ну, да что ты такое заводишь, козел?
— Так вот предложение. Сейчас там никого нет. Алкаши сидят по домам. Через 15 минут я туда выйду и буду тебя ждать. Приходи. Хоть с молотком, хоть с бутылкой, хоть один, хоть с кодлой — я буду вас ждать. Договорились…
— Да ты что, сука… Да я ж тебя…
— Стой, не ругаться! Остолоп, все это осточертело! — Он слегка оттолкнул актрису, которая ринулась к нему и сжала его пальцы.
— Ради бога, — сказала она, — ведь это… Он отмахнулся от нее.
— Так вот, приходи. Поговорим. Но имей в виду, приготовься. Если промахнешься, — увезут в «скорой», это я тебе гарантирую. Я умею это делать. Ты же знаешь, где я был, что видел и какой жареный петух меня клевал в задницу.
— Не пугай, сука, мы тебя и на пустыре подстережем. Подожди!
— Ну зачем же меня подстерегать. Я сам иду. Надоели вы мне, болваны, боталы, парчивилки, до смерти.
— Одного такого хорошего, из вашего брата, мазилу уже пристрелили. Из машины…
— Вот видишь, темнило, как там с вами обращаются. Тебе даже не рассказали кого, за что и как убили. То был не мазила, не врач, а художник. И его застрелил случайно один мусор — инкассатор. Перепугался до смерти и пальнул из машины. А убили в подъезде поэта.
— Ну вот…
— И не вы убили, а кто-то посерьезней вас. А вы только из автоматных будок за две копейки брешете, как суки. Мудачье вы, и все. Когда хотят убить, так не звонят. Так вот, чтоб через 15 минут ты был там как штык. Понял?
— Дружинников соберешь?
— Не пускай в штаны раньше времени. Один приду. Там издали все видно. Все. Вешаю трубку.
Актриса сидела на кушетке и глядела на него. Лицо у нее было даже не цвета мела, а кокаина — это у него такие мертвенные кристаллические блестки.
— Это что же такое? — спросила она тихо.
— Как что? Один очень деловой разговор.
— И вы пойдете?
— Обязательно… — он подошел к столу, открыл ящик, порылся в бумагах и вынул финку. С год назад с ней на лестнице на него прыгнул кто-то черный. Это было на девятом этаже часов в одиннадцать вечера, и лампочки были вывернуты. Он выломал черному руку, и финка вывалилась. На прощание он еще огрел его два раза по белесой сизо-красной физиономии и мирно сказал: «Уходи, дура». Что-что, а драться его там выучили основательно. Финка была самодельная, красивая, с инкрустациями, и он очень ею дорожил. Он сжал ее в кулаке, взмахнул и полюбовался на свою боевую руку. Она, верно, выглядела здорово. Финка была блестящая и кроваво-коралловая.
— Вот этак, мадам, — сказал он.
Актриса стояла и глядела на него почти безумными глазами.
— Да никуда я вас не пущу. Это же самоубийство. При мне… Да нет, нет… — крикнула она.
Он поморщился и кинул финку на стол.
— Ну как в моем дурацком сценарии! Слушай сюда, глупая, — сказал он ласково. — Ни беса лысого они со мной не сделают. Клянусь тебе честью. Честью своей и твоей клянусь. Это же трепачи, шпана, пьянь, простые пакостники. Они у нас на севере пайки воровали, а мы их за это в сортирах топили. Не до смерти, а так, чтоб нахлебались. И поучить их я поучу сегодня.
— Там их придет десяток. Они вам и развернуться не дадут. Там же такие кусты.
— Ну я тоже не слепой. Увижу. А с этой публикой так: дашь одному по морде, свалишь другого, и разбегутся все. Но смотри, какой ужас они на тебя нагнали. Ну как же их не учить после этого, болванов?
Он говорил легко, уверенно, убедительно, и она постепенно успокоилась. Он всегда мог заставить ее поверить во что угодно. Вот и сейчас она взглянула на него — спокойного, неторопливого, собранного, — в личной жизни он не был такой, — и почти поверила, что страшного не случится. Просто поговорят по-мужски, и все. Он тоже понял, что она пришла в себя, засмеялся и похлопал ее по плечу.
— Ну, ну. Будь паинькой. Сиди и жди… Потом проводишь меня на вокзал. Поеду на дачу. А то три дня здесь торчу, пью со всякой шоблой, а работа-то лежит. Возьми сумочку, попудрись, вытри глаза, они у тебя сейчас краснее, чем у морского окуня, и ресницы потекли. В зеркало-то посмотрись. Хороша Маша, а?
— А без этого никак нельзя? — спросила она, вынимая сумочку.
