Белый крестик - Миллер Андрей

— Да уж, Владимир Валерьевич: без шума мы с вами сработали, ничего не скажешь… По крайней мере, этот гад не был похож на бессмертного. Пуль боялся не меньше нашего!

— Боялся, это верно. Я его ранил, в руку.

— Уверены?

— Так точно. Он пистолет выронил. Вона там где-то валяется… посмотрите…

— Посмотрю. Чуть позже. Эй, городовой! Живее! Мы — следователи Департамента полиции!

Епифанцев, конечно, не был департаментским служащим, но о себе-то Инсаров не соврал. К тому же — так и правда вышло заставить полицейского быть расторопнее.

В голове Инсарова уже заработал привычный механизм мышления — шестерёнки мудрёной машины, что разбирала всякую ситуацию по составляющим, раскладывала всё на нужные полочки. Кем был этот стрелок — самим Григорием или его гостем? Почему схватился за оружие, а не просто тихо ушёл? Являлся ли членом «банды бессмертных», и если да — отчего сам боялся пуль?

А может, всё это лишь случайное совпадение? Мало ли сомнительных личностей в подобных местах: кто угодно мог ошибочно заподозрить, что пришли за ним…

Тогда, на крыльце доходного дома, поддерживая голову Епифанцева (следователя уже отпускал шок после ранения, он начинал терять сознание), Инсаров слишком мало знал о ситуации. Пока ещё не предполагал, что городовые обнаружат на мостовой именно экспортный «Маузер». Да не серийного облика, а со специально изготовленными накладками рукояти.

Что уж говорить о словах, на этой рукоятке накарябанных? Такой поворот событий и вообразить было невозможно.

В самой «нехорошей квартире» ценных для следствия улик нашли немного. Отсутствовало здесь нечто, способное внятно рассказать о личности постояльца (стало лишь ясно, что жил здесь один человек), указать — он ли стрелял в следователей, или всё же кто-то другой.

Самая обыкновенная квартира доходного дома, в тот самом состоянии, до которого быстро доводят своё жилище пьющие приезжие сомнительного образа жизни. Хлам, грязь, бутылки. Почти никаких личных вещей, разве что некоторые мелочи прозрачно намекали на фронтовое прошлое загадочного Григория (эту деталь из описания Пётр Дмитриевич запомнил отлично). Оставалось надеяться на результаты опроса да на внезапно явивший собой хорошую улику «Маузер».

Ведь именно из такого — под необычный девятимиллиметровый патрон, стрелял налётчик в ювелирном салоне. Инсаров был готов поклясться: если поднять бумаги о прочих ограблениях последнего месяца, что ранее упоминал Епифанцев — найдутся точно такие же гильзы. Бывший владелец «Маузера», похоже, любил из него палить: по поводу и без.

В остальном — ничего по-настоящему полезного… но то для обычного следствия. Инсаров же расследовал дело, можно сказать, в двух плоскостях: рациональной и мистической. Если говорить о второй, то вот тут…

Полночи Пётр Дмитриевич заставлял городового держать подле себя керосиновую лампу — пока сам тщательно перерисовывал в блокнот многочисленные знаки со стен. Где-то Григорий (или кто-то иной) выцарапал их ножом, где-то начертил угольком, встречалось и применение химического карандаша. Надписей почти не попадалось, а вот разнообразной мрачной символики — сколько угодно.

— Чего ж это, ваш-высокоблагородие, за чертовщина… ух, свят-свят-свят…

Городовой постоянно крестился свободной рукой. На него глубокое впечатление производили все эти сатанинские знаки — пентаграммы, перевёрнутые кресты, искажённые латинские и греческие буквы, криво нарисованные рожи демонов. Бедняге явно было страшно находиться в этом мрачном месте, и он никак не мог этого скрыть — хотя по большей части держал себя в руках.

А вот Инсаров особенно впечатлён не был. За те десятилетия, что имел он дело с мрачными загадками, кое-как разбираться в символике научился. Тем более — находилось кого подробно расспросить… Увы, в основном эти многочисленные каракули напоминали баловство малолетних гимназисток, увлекшихся оккультизмом. Никакой настоящей Тьмы за ними не ощущалось… не похоже на истинную Тьму, о которой Инсаров кое-что на своём веку изведал.

— Нехорошая квартира… — продолжал чертыхаться полицейский.

Теперь-то Инсаров готов был с ним согласиться. А также признать, что увезённого в больницу Епифанцева предчувствия всё-таки не обманули.

В конечном итоге кое-что из нарисованного на стенах привлекло внимание по-настоящему. Две небольшие детали; вот тут Пётр Дмитриевич очень порадовался, что лично осматривал квартиру. Простой следователь точно упустил бы…

Среди бессмысленных оккультных рисунков, автор которых явно судил о чёрной магии по байкам да дурной литературе, попадались прежде незнакомые Инсарову символы. Повсюду Григорий (или кто-то другой) рисовал дубовые листья с желудями. А ещё неуместно смотрящиеся в этой обстановке сердечки. И… как такое описать?

— Вот это, городовой, на что похоже? На твой взгляд?

— Ой, не знаю, ваш-высокоблагородие… кружочки какие-то…

— Скорее шарики. Обрати внимание: у каждого нарисована петелька, будто для подвеса.

Городовой поднёс лампу ближе: её тусклый свет не везде позволял легко рассмотреть детали. Оба полицейских, прищурившись и нахмурив лбы, пытались понять: что же всё-таки перед ними?

— Может это… ну, навроде игрушек ёлочных? Или нет!.. Знаете: бубенцы, как на повозке?

— Бубенцы… интересная мысль… сердечки, бубенцы. Хм. А жёлуди с листьями тебе о чём-нибудь говорят?

— Никак нет, ваш-высокоблагородие

Но странные символы — это ещё не всё, что заинтересовало Петра Дмитриевича. Возле висевшего на стене зеркальца (очень маленького — едва-едва своё лицо разглядишь) располагалась одна из немногих надписей.

Наверняка, появилась она здесь неспроста: автор желал видеть эти слова каждый раз, когда смотрелся в зеркало — либо желал того постояльцу. Прочие-то надписи в квартире были просто похабного содержания, а вот над этой Инсаров задумался... Чья-то нетвёрдая рука, наверняка во хмелю, вывела на пожелтевших обоях:

«Помни, Гришка: жизнь у тебя последняя»

Глава седьмая: в которой Николай Степанович нарушает слово офицера

Все эти события, почти не утаивая деталей, Пётр Дмитриевич Инсаров изложил Гумилёву на набережной Мойки. Поэт успел выкурить пару папирос и всё время смотрел то на небо, то в реку, то ещё куда — лишь бы не на Инсарова. Было похоже, что Николаю Степановичу сделалось от рассказа Петра Дмитриевича очень неловко.

— Однако… — произнёс Инсаров после затянувшегося молчания. — Рассказывать-то здесь должен не я. Полагаю, что достаточно уважил вас как блестящего литератора и героя войны, не вызвав на допрос. Теперь и вы, будьте любезны, проявите ответное уважение. Пусть за мою службу и крестиков-то не дарят.

— Прошу меня извинить… — Гумилёв протянул это будто бы не своим голосом. — Я не от того молчу, что говорить с вами отказываюсь… мне горько. От всего того, что вы теперь рассказали.

— Если переживаете за меня и моего коллегу, то напрасно. Риск — часть нашей службы в той же мере, что и вашей.

— Ох, да Господь с вами, Пётр Дмитриевич! Не поэтому… просто… как-то нехорошо всё сложилось в итоге. Ещё хуже, чем предполагал я год тому назад. А ведь уже тогда знал, что ничем хорошим история не окончится.

Вероятно, Гумилёву искренне сделалось не по себе. Инсаров подумал, что тот самый «поэт и воин» — действительно немного противоречивый типаж. Чаще проявляется в нём какая-то одна сторона, и лишь в лучшие моменты — сразу обе. Тогда-то и стихи великие пишут, и Георгиевские кресты зарабатывают.

— Поступим так, Пётр Дмитриевич. — Гумилёв наконец-то собрался, разом приобретя и уверенность, и кавалерийскую осанку. — Я живу не слишком далеко отсюда, да и Аннушка наверняка задержится. Нам стоит прогуляться до моей квартиры: по дороге расскажу всё, что знаю об этой истории. А там, у меня дома, мы кое-что заберём. Нам это очень пригодится.

Инсаров не собирался сейчас гадать, что именно было спрятано в квартире Гумилёва. Ясное дело, нечто крайне важное: но конкретика не имела значения, пока он ещё не владел информацией. Следователь выразил своё согласие беззвучно: кивнул, приложив два пальца к полям котелка.