Гротески - Ганс Гейнц Эверс
Доктор Фридель настоял на том, чтобы Лотта вместе с родителями и братом уехала в Берлин сразу после окончания сделки. Небольшой отдых им совсем не повредит, рассудил он.
Спустя где-то четырнадцать дней Лотта получила от супруга такое письмо:
«Дорогая женушка!
Завтра я уже сам приеду к тебе, но пока коротко о самом главном. Я успешно отыграл свою роль хозяина Рам-мина и продал его за один миллион. Нынешний владелец – шотландец, сэр Маккало. По нашему объявлению пришло пятнадцать писем, но только Маккало приехал лично. Сам Раммин он особо не рассматривал и сразу захотел переночевать в эркерной комнате. Он был в восторге. Я оставил все как есть, только собственноручно вычистил птичий помет. Я бы, может, и уступил Маккало, который сразу же предложил 750 тыс. марок, но на следующий день приехали еще два американца. Они тоже переночевали в эркерной комнате, и снова ошеломительный успех. Они предложили уже 800 тыс. марок, и тогда Маккало накинул еще 500 тыс. Так они оба задирали цену, пока шотландец не победил, предложив один миллион и 15 тысяч марок! Он уже новый хозяин Раммина, а я здесь в качестве гостя. Он уже распорядился, чтобы дверь на лестницу в комнату призрака замуровали, чтобы он оттуда не спустился! Из эркерной комнаты он сделал гостевую и уже рассылает приглашения своим друзьям, заранее предвкушая фурор, который он произведет! Искренне желаю ему в этом успеха!
Я приезжаю завтра в 1:28. Встретишь меня на вокзале?
Передаю привет твоим родителям и братцу, а тебя – целую!»
Ходатайство
Про экономку священника Либориуса Дорнблюта из гампельской церкви не посмел бы пошутить даже самый прогрессивный журнал. Ей было уже почти семьдесят, и юному пастору, которому первого января исполнилось двадцать семь лет, она годилась уже в бабушки. Но будь у него в услужении даже молодая девушка, никто в округе не посмел бы отпустить ни одной сальной шуточки по этому поводу, а все потому, что пастор славился своей кротостью и чрезвычайно серьезным отношением к своим обязанностям. Его усердие порой вызывало опасение у более высоких духовных лиц. Епископский викарий, знававший его еще в семинарии, совсем недавно высказал епископу:
– Поверьте мне на слово, ваше преосвященство, пастор Дорнблют нас всех когда-нибудь ошеломит!
Пастор уходил в работу с головой. Поселок его был невелик, и забота о спасении душ не занимала у него много времени. Поэтому после самозабвенного чтения проповедей он либо предавался усиленным штудиям, либо навещал больных и бедных. Но несмотря на то, что почти все свое скудное годовое жалованье и половину храмовых денег он отдавал на благотворительность, а это было доподлинно известно, несмотря на то, что он мог отдать свой последний пфенниг бедняку, он так и не сумел завоевать подлинное расположение своих прихожан.
Единственной роскошью, какую позволял себе пастор, была подписка на три-четыре десятка клерикальных журналов. Он не довольствовался сугубо немецкой периодикой и выписывал «Римский обозреватель» и «Ла Круа», а также бельгийские и испанские газеты. Кроме того, каждый месяц он получал посылку с книгами из Вюрцбургской библиотеки. Господа печатники, конечно, быстро заметили такой энтузиазм, а потому пастор Дорнблют спустя какое-то время стал безвозмездным и в связи с этим особенно любимым автором целого ряда католических изданий. К этой работе, как и ко всему прочему, он относился со всей серьезностью и проводил целые дни, думая над очередной статьей. Иногда его работа затягивалась на всю ночь и завершалась только к заутрене.
Старая экономка, заметив болезненный вид молодого пастора, чьи щеки ввалились и побледнели, в один чудный день села и написала длинное письмо в Вюрцбург. Конечно, она могла себе такое позволить. Она служила в этом приходе более сорока лет и застала не только предшественника Дорнблюта, но и предшественника его предшественника. Что и говорить, многих духовных господ она знала лично.
Викарий, весьма неравнодушный к судьбе молодого пастора, поговорил на эту тему с епископом. Без лишних пререканий добродушные старики пришли к выводу, что будет лучше, если в жизни Дорнблюта что-то изменится, пусть даже и помимо его воли. После короткого совещания выход был найден. Надзор за школьным образованием в Гампеле не оплачивался, поэтому старый святоша, который до сих пор отвечал за него, ходатайствовал об отстранении его от этой обязанности. Прошение было удовлетворено с целью передать пост Либориусу Дорнблюту. С такой большой для молодого пастора ответственностью был связан расчет, что «теперь ему придется ограничить работу для периодических изданий, дабы это не помешало исполнению его новых обязанностей». Духовные лица рассудили, что таким образом удастся, не обижая пастора, оградить его от вредных для здоровья ночных штудий. Кроме того, предполагалось, что частые поездки по различным поселкам и деревням их довольно обширного округа подействуют на него укрепляюще.
Либориус Дорнблют был очень тронут своим новым назначением. Он сразу оставил свою подработку в журналах и отменил все подписки, оставив только несколько окружных газет. Далее он с энтузиазмом принялся за контроль образования, и, к великой радости, его служба оказалась очень даже полезной. Его ревизии нагоняли страху на учителей – нельзя было предугадать, в какой день он решит навестить школу. Сегодня он в Дингельфингеле, завтра в Нойлёттинге, а послезавтра уже и в Траунхайме. Он сам присутствовал на занятиях, засыпал учителей вопросами и был очень внимателен ко всякой детали. Нельзя отрицать, что успеваемость в школах его округа значительно выросла и уж тем более крепки стали знания детей в области религии.
– Если так пойдет и дальше, – обратился однажды толстый пастор фон Баумбах к своему соседу по столу в таверне «Синий бык», – то любой мальчишка вскорости сможет встать за кафедру, и мы станем совсем бесполезны.
Однажды вечером пастор Дорнблют вернулся домой взволнованным. Он постоянно хватался за голову и не мог проглотить и ложки супа.
– Так больше не может продолжаться! – воскликнул он. – Нужно принять меры!
– Боже милостивый, да что случилось? – всплеснула руками перепуганная экономка.
Пастор ничего не ответил, но она не унималась и продолжала спрашивать. Тогда он наконец не выдержал.
– Ботаника! – сорвался с
