Фледлунд - Соня Фрейм
На этом месте Рудяк принялся хохотать, и с него даже упал плед. Киран уже был абсолютно трезвым и смотрел на него со смесью ужаса и жалости. Все, что он сейчас узнал, было за гранью его понимания.
– Потому что безумие – вещь в себе. Ничего мы по-прежнему не знаем о душевных болезнях. Но все равно это прорыв… – поучительно заявил доктор, отсмеявшись. – В нас смешано столько всего, и на самом деле нельзя однозначно сказать, что вот это оттого, что серого вещества мало, а вот это уже заложило общество, плохое воспитание и дрянные фильмы. Все мы очень и очень больны, и Эрик с Ребеккой всего лишь не могли это скрывать. И мир, который мы создали, калечит нас еще больше. Мир правил и отклонений от них. Мир черного и белого. Мир симплицизма, где все, чего мы не понимаем, мы запихиваем в клетку, сумасшедшие дома, изгоняем из общества или просто игнорируем. Человек – пугливое животное и бежит от всего непонятного. Он разъединяется и не желает понимать. Морфей – не ответ, а ключ к выходу из этих лживых установок о нормальности. Когда люди будут чувствовать друг друга, читать буквально мысли, жечься нейронами, черт возьми, тогда мы все станем здоровы. Наши беды от того, что мы слишком жмемся к дубовым представлениям о правильном, боимся всего, что на нас не похоже. Будь у нас нормой убивать всех подряд, Морфей помог бы «больным» пацифистам преодолеть этот барьер и взять в руки нож. Это лекарство всего лишь реагирует на нашу дисгармонию с внешним миром и распутывает все так, чтобы диссонансы пропали. Настоящее безумие не излечить предписаниями о том, как надо и не надо. Только открытие нашего разума позволит нам прекратить искать друг в друге девиации, и мы сольемся. Так оздоровимся мы все… Поверьте, я знаю. – Глаза Рудяка снова загадочно блеснули. – Я сам опробовал Морфей. Принимаю его в микродозах уже год, и когда я выхожу из нашего убогого маломерного пространства – это просветления. Я называю это состояние Морфеон. В нем наш мир – огромная паутина, все связано, но большая ее часть все еще темная… К сожалению, Морфеон открывается не всем, даже если увеличить дозировку. Он как грань ясновидения, понимаете? Нужен какой-то сильный триггер в вашей голове, который при помощи препарата позволит вам увидеть. Фактор X! Вот вы… вы, Киран… вы сейчас горите. Вы близки к тому, чтобы окончательно открыть глаза. И госпожа Харада… Она начала принимать Морфей вместе с сыном, чтобы ощущать с ним более тесную связь. И все те случайные горемыки, что купили препарат у дельцов, тоже с нами на одной волне. Так не быть ли нам первыми огнями в этом лабиринте мрака?
Небо начало светлеть, а часы на руке доктора показывали почти четыре утра. Сам Рудяк постепенно проваливался вглубь дивана и начинал засыпать. В саду запели первые птицы, и они не знали никакой расширенной реальности. Это были только людские галлюцинации.
19. Открытая дверь
Одна из вещей, которую принимаешь с возрастом, – неотвратимость одиночества. Пугавшая с детства мысль с годами обтесалась, как камешек, и вдруг перестала ранить. Люди – фрагменты. Мы разорванные части, и нам не нужно снова становиться целым. Каждый будет улетать в свою бесконечность.
Я научилась находить успокоение в этой философии разрозненных частиц. Она помогала мне тянуться по жизни, когда все во мне хотело умереть. В какой-то момент в ней появилась надежда, что в моем изломанном пути есть смысл. Что однажды я смогу идти по нему, не нуждаясь.
Ни в матери и ее внимании.
Ни в Магде и ее одобрении.
Ни в ком-либо, кто однажды услужливо решит стать моей точкой опоры.
Я хотела бы жить, не ощущая дыр.
Я хотела бы быть целой сама по себе.
Я хотела бы, чтобы Эрик увидел меня.
Я все еще здесь.
Как и Ребекка.
* * *
Они с Эриком всегда погружались в дорогу как в ритуал. Он сосредоточивался на вождении, Ханна оставалась предоставленной самой себе. Дороги стали парадоксальным моментом их единства и одновременно разрозненности. Ханна и Эрик умели молчать в унисон, обживать вместе тишину, но каждый уходил в свой собственный мир. За окном пролетало само время.
Одни дороги были совсем короткие – между их домами, до магазинов или кафе. Они едва их замечали. Другие разъединяли их надолго. Так было в их поездку в Гамбург и обратно, от ее дома до «ФЕМА», а сейчас он вез ее во второй особняк Фергюсонов, где-то у Эльбы. Ханна уже привыкла к его вождению и даже могла читать или работать в поездке. Но в эти моменты все сужалось вновь до нее, и чудилось, что Эрик мысленно не с ней. Их союз – ее помешательство.
«Эти дороги вывозят что-то из нас…» – думала она, моля неизвестно кого, чтобы поездка наконец закончилась.
– Эрик? – звала она его в эти моменты отчуждения от реальности.
Он чуть оборачивался к ней, и от сердца отлегало.
– Я здесь, – говорил он.
Как будто знал, что у нее в голове. Ханна постоянно боялась его потерять, и почему-то казалось, что это может произойти в любую минуту.
– Что ты там писала? – полюбопытствовал он.
Она повертела в руках очередной блокнот.
– Просто. Иногда нужно выпустить мысли из головы.
– Я могу почитать?
– Не стоит. Это стыдно показывать. Тем более тебе.
Он нахмурился и промолчал. Кажется, наличие у нее секретов его задевало. Ханна уставилась в окно, ощущая новый приступ беспричинной тревоги.
