Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк
Лейб-медик тоже пришел в себя и попытался даже встрепенуться, но снова пал духом, когда с неожиданной ясностью вспомнил, как всего лишь несколько часов назад в беспокойном сне с упоением обнимал юное цветущее тело — то самое, которое сейчас напоминало живую мумию, закутанную в лохмотья и содрогаемую рыданиями.
Он шевелил губами, собираясь что-то сказать, но так и не находил нужных слов.
— Лизель, — вымолвил он наконец, — тебе так плохо живется? — Он обвел взглядом комнату, и его особенно разжалобила деревянная плошка. — Лизель, э-э… могу я тебе как-то помочь?
«А ведь раньше на серебре едала, — подумал он, и его передернуло при виде целых залежей грязного хлама, — да… и спала на пуховых перинах…»
Старуха энергично замотала головой, не отрывая от лица ладоней. Флюгбайль слышал глухой стон, который она тщетно пыталась подавить.
С фотопортрета на полке смотрел он сам — косой луч, отраженный мутноватым зеркалом, осветил всю маленькую галерею: стройные, как на подбор, молодые кавалеры, он знал их всех, а с некоторыми видится и по сию пору; теперь это — чопорные седовласые князья и бароны. Неужели перед ним его собственный образ? Веселые, смеющиеся глаза, мундир с золотым позументом, треуголка под мышкой…
Как только он узнал себя, возникло искушение тайком унести фотографию, и он шагнул было к полке, но тут же устыдился своего намерения.
Плечи старухи все еще подрагивали от приглушенных рыданий, он смотрел на нее с высоты своего роста и проникся вдруг чувством искреннего, глубокого сострадания.
Грязные космы уже не внушали брезгливого ужаса, и он робко, словно боясь собственной дерзости, погладил старуху по голове.
Это как будто успокоило ее, и она постепенно затихла, точно убаюканное дитя.
— Лизель, — вновь заговорил он почти шепотом, — ты только не подумай… э-э… Я понимаю, тебе плохо. Но ты же знаешь… — он с трудом подыскивал слова, — сейчас война… И всем нам приходится голодать. — Он смущенно откашлялся, чувствуя, что врет, поскольку голод был для него сугубо теоретическим понятием, что ни день, ему «У Шнелля», помимо прочего, тайком совали под салфетку свежеиспеченную соленую соломку из первосортной муки. — Ну так вот… теперь я знаю, как тебе туго, но ты не отчаивайся, я… помогу тебе… Как же иначе?.. А война… Что война?.. Не сегодня-завтра войне конец, — он старался придать своему голосу предельно бодрое звучание, — и ты сможешь опять зарабатывать… — Он осекся, вспомнив, чем она жила. Кроме того, о «работе» в данном случае говорить было более чем странно. — Да… зарабатывать по-прежнему, — вполголоса закончил он фразу, не найдя подходящего слова.
Она прильнула к его руке и молча поцеловала ее. Флюгбайль почувствовал, как ладонь увлажнилась слезами. «Ну полно тебе, оставь», — вертелось у него на языке, но он, не вымолвив ни слова, растерянно огляделся по сторонам, будто из опасения обнаружить свидетелей этой сцены.
Какое-то время оба молчали. Потом она что-то забормотала, но он почти ничего не понял.
— Я-а-а-а благодар… — сквозь рыдания произнесла наконец старуха, — я благодарна тебе, Пинг… тебе, Тадеуш. Только ради бога, никаких денег, — торопливо продолжала она, словно упреждая его новые великодушные порывы, — я ни в чем не нуждаюсь. — Она резко выпрямилась и повернулась к стене, чтобы он не видел искаженного гримасой страдания лица, но еще крепче, почти судорожно сжала его руку, — У меня все хороша… Я так счастлива, что ты… не погнушался мною… Нет, правда… у меня все хорошо… Знаешь, до чего страшно вспоминать былое. — Ее снова душили рыдания, и она коснулась рукой горла, будто желая облегчить дыхание. — Но уж совсем беда, если не можешь состариться.
Пингвин испуганно вздрогнул, решив, что старуха бредит, но, когда она заговорила спокойнее, до него постепенно дошел смысл ее слов.
— Когда ты вошел, Тадеуш, я почувствовала себя прежней, я вновь стала юной — той, которую ты любишь. И такое со мной часто бывает. Иногда забываешься чуть не на четверть часа. Особенно на улице. Идешь и не знаешь, какая ты на самом деле. Кажется, люди смотрят на тебя, любуясь юной красотой. А потом, конечно, когда мальчишки заорут вслед… — Она закрыла лицо руками.
— Ну вот еще, нашла о чем горевать! — утешал ее Флюгбайль. — Дети, Лизель, жестокие существа и не ведают, что творят. Не держи на них зла, и когда они увидят, что им тебя не пронять…
— Думаешь, я злюсь на них?.. Я никогда никого не поминала лихом. Даже Господа Бога. А уж ему-то теперь попенять может каждый… Нет, не в этом дело… Но всякий раз, когда тебя заставляют очухаться… Правда, Тадеуш, пробудиться от этого сладкого сна пострашнее, чем сгореть заживо.
Пингвин вновь огляделся, задумчиво наморщив лоб. «Если бы внести в этот бедлам немного домашнего уюта, возможно, она бы…»
Старуха будто угадала его мысли.
— Ты небось удивляешься, почему я живу в таком хлеву и не слежу за собой. Видит Бог, я уже пыталась навести здесь хоть какой-то порядок. Но мне кажется, я сошла бы с ума, если б мне это удалось. Стоило мне только начать и хотя бы передвинуть кресло, как меня охватывал ужас: все уже будет не так, как прежде… Что-то похожее случается, наверно, и с другими людьми, но они этого не понимают, ведь им не грозит мрак кромешный после упоения таким светом, какой знала я. Ты сочтешь это невероятным, но поверь на слово, Тадеуш, я чувствую даже какую-то отраду от того, что все вокруг, да и я сама, — в коросте грязи и запущенности. — Она помолчала, упершись взглядом в пол, и вдруг запальчиво добавила: — А почему бы человеку не торчать по уши в грязи, когда душа заточена в разлагающийся труп?!. И тогда здесь, — чуть слышно сказала она, — в этой куче дерьма я, даст бог, смогу когда-нибудь забыть… — Теперь она уже говорила скорее сама с собой. — Если бы не этот Зрцадло. — Лейб-медик навострил уши, вспомнив, что пришел сюда, в сущности, ради актера. — Да, если бы не Зрцадло! Мне кажется, это он во всем виноват… Я его выставлю… Если только… если только хватит сил.
Господин императорский лейб-медик громко кашлянул, чтобы привлечь внимание старухи.
— Скажи, Лизель, что это за тип? — поинтересовался Пингвин и уже без обиняков спросил: — Ведь он у тебя живет?
Она потерла рукой лоб.
— Зрцадло? С чего это ты вспомнил о нем?
— Ну, так… После того что случилось вчера в доме Эльзенвангера… мне любопытен этот человек. Просто как врачу.
Богемская Лиза постепенно приходила в себя, и вдруг ее глаза округлились
