Елена Чудинова - Декабрь без Рождества
— Стойте! Ребята, стойте! — Вильгельм Кюхельбекер, летучей мышью раскинув руки в широких рукавах черной шубы, возвысил голос. — Стройся! Пойдем теперь в штыковую!
— Так ведь в нас пушками жарят! Ты чего, барин, оно же верная смерть!
— Пусть!
— Тебе пусть, а нам нет!
— Может уж довольно нашей крови нынче, а, штатский барин?
Вид солдат, обезумевших от холода и усталости, сделался угрожающим. Бесполезно, с отчаяньем понял Вильгельм Карлович. Не пойдут, не хотят, мерзавцы, бесполезно!
— Что там, на льду?! — Откуда-то возникла подзорная труба. Поднеся ее к глазу, Николай Павлович словно бы приблизился к восставшим на несколько расстояний. — Они перестраиваются! Чего они хотят?
— Боюсь, Ваше Величество, они хотят идти на крепость, — сквозь зубы процедил Кавелин. — И могут в том преуспеть, в Петропавловской теперь мало караула.
— Если дать им стянуться в крепость, мятежа сегодня не погасить! — в тревоге воскликнул Император.
— Ваше Величество, скверно! — Сухозанет скрежетнул зубами. — Картечью до Невы не достать, перетащить пушки не успеется.
— Ядро достанет, — позволил себе вновь вмешаться Кавелин.
— Пустое, — отмахнулся Сухозанет. — Многих ли ядром снимешь. Надобно заранее счесть, что крепость уже занята мятежниками и группироваться на окружение. Другого выхода не вижу.
…Московцы цепью разворачивались в сторону крепости.
— Нам бы хоть неделю продержаться, а там уж рванет в Малороссии, а там и Кронштадт вспыхнет, — задыхаясь после скользкой пробежки по льду, разгоряченный Михаил Бестужев, спотыкаясь, как на коньках, подбежал к Щепину.
— Продержимся, — выдохнул тот, глядя, как орудийная прислуга влечет в сгущающихся сумерках две пушки к парапету. — Этим они нас не остановят!
— Ну же, ребятушки, приналяжем еще! — кричал Михаил Бестужев. — Ужо отогреемся у Петра и Павла за пазухой! Натопим, водки выпьем! Ура, Константин!!
— В кого метить?! Без толку, все без толку! — громко простонал растерянный фейерверкер.
Маленькие фигурки на белом льду были видны еще вполне отчетливо. Они продолжали разворачивать цепь.
— Да уж, все одно, что по воробьям, — с коня отчеканил подскакавший человек в штатском. — По людям бить без толку. Целить незачем, бить в лед! Не мешкайте!
— В лед?!.. — молодой фейерверкер не без испуги обернулся на Романа Сабурова.
Вид Роман Кирилловича был довольно жуток. Одежда смята и грязна после предупреждения пожара, правый рукав сюртука разорван. В синих глазах бушевало холодное бешенство, тем более свирепое, что черты лица оставались покойны и неподвижны.
— В лед, — с расстановкой повторил он. — Хотели утопию, будет им утопия.
Мысль была простой, из тех простых мыслей, что лежат на поверхности, но находятся не просто. Особое зрение нужно для того, чтобы видеть эдакие решения задач.
— Но… — фейерверкер замялся.
— В лед, — Роман Кириллович скрипнул зубами.
Фейерверкер, словно магнетизированный, медленно оборотился к прислуге.
Бегущие не враз поняли, что страшный треск под ногами — не случайность и не промашка. Ядро с жутким звуком пробило толщу шагах в десяти от Михаила Бестужева.
— Э, мазилы! Поберегись! — залихватски выкрикнул он.
Следующий выстрел показался перелетом, проломив лед там, докуда еще никто не добежал.
Еще одна промашка… Еще… Словно брошенное об пол блюдо, белая толща пошла причудливым узором трещин. Затем послышался звонкий хруст, и смертельная чернота воды проблеснула в нескольких местах.
— Помогите!!
Ноги в сапогах скользили по кренящимся льдинам. Вот уже не удержался, упал первый из московцев, закричал, скатываясь на четвереньках, покуда кусок льда, словно перелистывающая страница, не очертил дуги, увлекая под себя.
Второй, пятый человек ушел под лед… Над Невой неслись стоны, вопли, отчаянные призывы к матери, не то суетное грязнословье, с которым мать поминает живой солдат, а та глубокая пронзительная суть, что открывается умирающему…
Не столь уж много было их, погибших. Но выстрелы сделали свое дело, оборотив выстраивающуюся цепь в обессмысленную перепуганную толпу. Солдаты и офицеры разбегались кто куда — лишь бы оказаться подале от страшного ледяного треска, лишь бы не ощутить предательской качки под ногами, лишь бы вылезти на берег…
С берега на лед прыгали мятежники, обратно карабкались побежденные. Крепости достигло человек дюжины с две, но никакого смысла в том уже не было.
— Кончено! — Вильгельм Кюхельбекер, пристроившийся на крыльце чьего-то парадного, обхватил руками дорическую колонну и зарыдал.
— Кончено! — Николай Павлович хотел осенить себя крестным знамением, но не сразу сумел поднять руку. Словно налитая свинцом, она отказывалась слушаться. Справившись, наконец, Император вытащил сперва из обшлага платок и промокнул чело, покрывшееся, невзирая на мороз, крупной россыпью пота. Затем, словно вспомнив, медленно перекрестился.
— Кончено, — Роман Сабуров самым неизящным образом сплюнул на мостовую. — Теперь только семь конюшен дерьма разгрести.
Ожесточения не было, да и откуда ему взяться? Победители отпаивали побежденных водкой из своих фляжек. Сумерки сгущались, толпа разбредалась по домам.
Глава XXIII
— Нике!! Нике! — взволнованно воскликнула Императрица, выбегая из передней в сени Салтыковского подъезда. Маленький Александр Николаевич следовал за нею, один из детей: за графом Толстым прислали с полчаса тому из дому, Марию Николаевну уложили спать. С Наследником же совладать не удалось — он желал дождаться отца. — Нике, благодарение Господу! Ты с нами! Ты живой!
— Ну что, Ваше Высочество? Сашка, ты хоть слушался маменьку? — рассмеявшись от облегчения при виде родных лиц, Николай Павлович разом заключил в объятия жену и сына.
Платону Филипповичу, наблюдавшему семейную встречу в почтительном расстоянии дюжины шагов, показалось, что за минувшую половину суток Император постарел лет на пять. Дворец покидал молодой человек, воротился назад зрелый мужчина. Впрочем, не придумывает ли он, как всегда? Просто смертельно усталое лицо, да и мудрено не устать до смерти в эдакой день.
— Папенька! А у нас саперы! Они пришли вперед мятежников! Они никого не пустили!
— Вот как, саперы? — Мучительному чувству вины еще предстояло терзать Императора в ночные часы: как допустил он, что семья оказалась почти открыта ввиду вооруженных бунтовщиков?! Сейчас он не хотел о том думать, мог позволить себе отдалить муки раскаянья. — Ну, так пойдем, поблагодарим саперов! Пустое, не ищи шинель, ты и в сюртуке не успеешь простыть!
В восторге ухватившись за отцовскую руку, Александр Николаевич устремился за ним во внутренний двор.
Особое положение еще не стерло своих примет. То там, то здесь горели в темноте разложенные прямо на булыжнике костры, кто-то грел руки, засовывая их почти в самое пламя, кто-то пил из манерки вынесенный с кухни ром…
Гомон, стоявший над почти тысячною толпою, мгновенно стих.
— Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!! — оглушительно прокатилось над двором.
— Солдаты!! — возвысил голос Николай Павлович. Странное, вдохновенное наитие владело им. Подхватив сына подмышки, он высоко поднял мальчика над головою. — Солдаты! Верные мои! Вот, кого спасли вы для меня и для Отечества!
В обе щеки расцеловав ребенка, Николай Павлович протянул его ближнему солдату.
Охнув от неожиданности, старый служака бережно, будто к иконе, приложился к нежной детской щеке.
Мальчика передавали из рук в руки, как передают на пожаре бадейку с водой. Пропахшие табаком солдатские усы смешно щекотали лицо. Эти колючие табачные поцелуи, о чем не ведал еще Александр Николаевич, запоминались на всю жизнь. До страшного смертного часа им суждено греть сердце. Довольный всеобщим вниманием, взволнованный перенятыми от отца чувствами, ребенок раскраснелся от возбуждения.
— Он вырастет надеждою православного мира, — сказал Императрице Платон Филиппович.
— А будет ли счастлив? Просто счастлив? — негромко ответила молодая женщина. — Что за странная судьба у моего Сашеньки, что так рано узнал он ужас смуты!
Отблески костров скользили в темноте по ее лицу словно красные тени неизбытой тревоги. Сердце Платона Филипповича болезненно сжалось.
— Зато взрослая его жизнь будет покойнее, — уверенно солгал он. На душе было совсем иное.
— Дай-то Господь.
Она не поверила. Платон и не ожидал, что она поверит.
Глава XXIV
— И вы, отец, в самом деле верите, будто матери наши в нежном отрочестве сражались с демонами?
— Мы крестьяне, люди простые. — Аббат Морван расколол серебряными щипцами грецкий орех. — Так что да. Вполне верю.
