Елена Чудинова - Декабрь без Рождества

Елена Чудинова

ДЕКАБРЬ БЕЗ РОЖДЕСТВА

Посвящаю этот роман всем, кто его так нетерпеливо ждал. Всем, кто торопил, досадовал на меня, ободрял.

ПРОЛОГ

— Маменька, а кто теперь у нас будет Государыня? — спросил Платон де Роскоф.

Елена Кирилловна еле сдержала улыбку: поди, не один ее шестилетний сын, но многие детишки задают родителям своим сей вопрос, в коем, как в наивном зерцале, отражается их простодушное неведенье.

— Теперь у нас будет не Государыня, а Государь. — Она поспешила отодвинуть склянки с рисовою пудрой, из коих Платон принялся было сооружать на трюмо пирамиду. Своих игрушек ему мало! Следом за Романом, Платон с младенчества полюбил наблюдать, как Елена причесывается. У столичных щеголих, оне же львицы, в туалетной болтаются не дети, а гости мужеска полу, но Елена Кирилловна никогда не смущалась признать себя деревенщиною.

— Государь? — Русые бровки мальчика сошлись, явив морщинку недовольства.

Не знает, как отнестись к эдакой новости, отметила Елена.

— Да, Государь Павел Петрович.

— Маменька, а почему вы огорчены?

— Огорчена? Пустое, мой друг, все сейчас опечалены кончиною Государыни Екатерины Алексеевны. Как не огорчиться? Я вить была меньше тебя, а Государыня правила, правила она и до рождения моего.

— А кого Государь Павел Петрович станет воевать?

— Кого-нибудь да станет, к сожалению, мой друг. Едва ли грядущий век готовит нам единственно мирны дни.

— Пусть воюет через… Раз, два, три, через семь годов! Маменька, я б хотел напасть на санкюлотов, да повидаться с дедушкой!

— Угомонись-ка, дружок, — решивши, что пора явить строгость, Елена заодно отобрала у сына коробочку с бархатными мушками. — Твоя война еще вырастет, только неучу на войне делать нечего. Давно ль папенька проверял твои успехи в арифметике?

Завести разговор об уроках — верный способ отдохнуть от общества дитяти. Оставшись одна, Елена вздохнула вновь и тут только приметила, что давно уж не пудрится, а сидит в бездействии перед зеркалами. Из зеркал же на нее смотрела женщина двадцати шести лет. Годы, к великому огорчению, чуть подтемнили золотые ее волоса, вить даже и на настоящее золото теченье времени наносит свою тень. Дородства же года не прибавили, морщинок почти не нарисовали — и на том спасибо. Вот уж вправду хороший момент вглядеться в свое лицо! Эпоха, качавшая ее колыбель и державшая над нею свадебный венец, эпоха, крестившая детей ее, ее эпоха миновала.

Серые глаза ее визави глядели чуть растерянно, губы казались напряженно сжаты. Что, поди не всю правду смогла раскрыть ты сыну по ребяческим его летам? Даже слабеющая рука Государыни, хоть кое-что и выпустила в последние годы, твердо вела Империю в грядущий век. Что станется теперь? Вот уж впору позавидовать соседям, что дни напролет судят и рядят — кто отойдет в опалу, кто, напротив, возвысится? У семьи Роскоф иные тревоги, вовсе иные.

Что ж, так либо иначе, а завтра Филиппу присягать. Так она и не справилась до сих пор, подведут ли к присяге и Романа? Ну да муж ее небось уж прояснил. Надобно спросить, а то распоряжаться ли ей о парадном платье и для него? Ежели да, вот Платоша разобидится! Все он тянется за юным дядей, хочет быть взрослей. Оба вы еще не взрослы, друзья. Ах, дорогие мои, каковы ж будут годы, в кои вам взрослеть?

Книга первая

АЛЕКСАНДР

Глава I

Грядущий сентябрь подморозил поутру землю. Дорога на Орёл была гулкой и сухой. Осень 1825 года выдалась ранней, ветер кружил уже первые опадающие листья. Их веселый золотой рой докучал путнику, скакавшему на исполинском жеребце, тех особых масти и статей, что выводят сугубо для Синих Кирасир. Был ли таковым сам путешественник — бог весть, поскольку платье его изобличало штатского, жестоко споря с безупречною посадкой. Каждое его движенье было исполнено бессознательной привычки повелевать, которую некоторым дают чины. У редкой разновидности людей она является врожденным даром. Он, вне сомнения, принадлежал ко вторым.

Восточный ветер не утих, но перестал швырять листвою в лицо, когда осины по обочинам отступили перед старым ельником. Солнечное утро потускнело, словно клочья ночи еще не растаяли в хвойной глубине.

— Да тихо ты, Груздь!

Недовольный неожиданным приказом шенкелей, конь, видимо, прозванный так немудрено — без почтенья к благородству кровей, хоть и стал сразу, но в горячности затоптался на месте, что вызвало недовольство его всадника.

— Тьфу на тебя совсем, дай подумать. Сколько мы, бишь, верст сделали? Ага! Здесь и свернем, думаю.

Случайный свидетель немало удивился бы тому, куда, собственно, собрался сворачивать путешественник. Ни справа, ни слева не ответвлялось не то что дороги — тропинки. Кому, кроме охотника, придет в голову продираться напрямик, а главное — чего ради?

Однако путник как раз и устремился с тракта в лес.

— Делать нечего, старина, в кузов полезать не только тебе, — путник привычным жестом похлопал коня по холке. Видно было, впрочем, что разговаривает он больше сам с собою, при том — в изрядной задумчивости.

Ельник изобиловал буреломом и проседал мелкими овражками, но путешественник продолжал скакать собранным галопом, иногда переходя на крупную рысь — должно быть, спешил.

Около часа длился нелегкий этот путь прежде, чем сквозь шелест и скрип леса сделались отчетливо слышны шумы людского присутствия. Еще немного, и в черных стволах замелькал просвет.

Работники клали самую обыкновенную дорогу. Вот разве что было их слишком много для немудреного дела, раз в десять боле обыкновенного, да обличье представлялось несколько странно. Были все, кто корчевал пни и ровнял землю, безбороды, в одинаковых полукафтаньях серого сукна, в таких же шапках, в сверкавших дегтярной смазкою солдатских сапогах. Однако ж не солдаты, хоть и не вовсе мужики. И вот еще странность — настоящие солдаты тоже были здесь. Дорога охранялась, хотя что тут было стеречь?

— Стой! Куда следуешь?! — немедля окликнул всадника часовой, занимавший пост у домишки без трубы, наспех сколоченного из нешкуренных тонких бревен.

Поверх тонкой перчатки, облекавшей левую руку путешественника, было надето толстое кольцо, оборотившееся, когда тот повернул его, перстнем с камеей, изображающей букву «А». С высоты седла он ткнул руку кулаком в лицо часовому.

Тот отдал честь.

Сколь ни глупа казалась цель, ради коей наш путешествующий драл о сучья дорожное платье, она была, вне сомнений, достигнута. Теперь он не спешил, ехал шагом, иногда останавливался, внимательно обозревая работы.

— А скажи-ка, малый, — обратился он к парню, боровшемуся со старым пнем, похожим на гигантского паука. Когда всадник поравнялся с ним, работник бросил своего противника и, вытянувшись почти по-солдатски, по мужицки стащил со светловолосой головы шапку. — Кто тут за старшего?

— Тит, барин, Тит — старшой на дюжину, — отвечал тот, указывая кивком. — Вот он сам, в шапке с красным околом.

Работник, на коего указал парень, если и был старшим, то работал наравне с прочими. Сейчас влек он полную земли тачку к овражку, досадным образом врезавшемуся в просеку. Был он на вид старше сорока годов, однако ж казался еще крепок. Шапка же на седых волосах была попросту обшита красною лентой.

— Постой, старина! — окликнул его путешественник. — Есть до тебя разговор.

Работник, придерживая тачку, в свой черед совлек с головы начальственную свою шапку. Серые глаза его пристально, почти дерзко, прищурились, внимательно изучая лицо прибывшего.

Помедлив немного, словно бы размышляя, тот спешился.

— Скажи-ка, много ль раз на твоем участке выходило пересеченье с местными дорогами? — Прибывший вытащил из кармана записную книжицу в змеиной коже.

— Дважды… барин, — работник, видимо, озадачился тем, как обратиться к одетому в штатское.

— Дважды на двенадцать, да с обоих концов, — сквозь зубы пробормотал тот, вытаскивая из корешка книжицы карандашик.

«48 постов да причесть еще дюжину, где окажется чаще», — почерк был крупным и резким, сильно вдавленным в бумагу — сущее горе для учителя чистописанья, что когда-то тщился его перебороть.

— Людные были дороги?

— Да так себе, барин, но не то чтоб вовсе заросшие.

— Ладно. Лачуги эти не забываете за собою разбрасывать?

— Уж семь раскидали по бревнышку, — усмехнулся работник.

— Скажи молодцам, управятся — будет завтра и чарка, и хороший отдых. А не управиться никак нельзя, хоть ночь до утра не разгибайтесь. — Прибывший вдруг пристально вгляделся в собеседника: — Э! Да ведь ты не абы какой Тит, а Тит Кузьмин? Я тебя без бороды не враз узнал. Помнишь Орешкино под Смоленском, а, старина?