Спецотдел 3 (СИ) - Волковский Андрей
Скукота.
Поезд замер, впуская в окна свет фонарей. Тишина. На станции тонким покрывалом искрится снег. Надо же, на прошлой станции снега не было. Мне нравится межсезонье: за одну ночь можно увидеть и конец осени, и начало зимы, а днём солнце местами ещё почти летнее.
Вчера была ночь Самайна или, как чаще говорят сейчас, Хэллоуина. Не то чтобы я верил во всю эту мистику, но праздничная атмосфера мне нравится: когда ещё люди столько говорят и думают о сверхъестественном и страшном?
Интересно, сейчас смена злюки с ледяным взглядом или маленькой тихони с красивыми тёмными волосами? Злюка мне совсем не нравится. Так и таращится на меня с неприязненным видом, будто ей не нравится, что я тут еду. Как сел, так она и глядит на меня злым волком, аж слегка не по себе. Да разве может проводница так на пассажира смотреть, а? Не может! Тихоня вот не таращится. Глаз лишний раз не поднимает и молча свою работу делает: пол протирает, уносит подстаканники, проверяет полки. С утра, когда мужик ещё не сел, сто рублей под полкой нашла, спрятала в карман, когда думала, что никто не видит. Я мог бы её одёрнуть, но не стал: каждый имеет право на свои маленькие грешки.
Дверь купе приоткрывается, впуская пожилую женщину с двумя большими сумками и жёлтым пакетом и проводницу с холодными, злыми глазами. В руке у новой попутчицы зажат телефон.
— Вот ваша полочка, — говорит злюка пассажирке и зыркает на меня, поджав губы. — Тут, правда, мужчина. Может, поменяться хотите?
— Да что ты, милая, не надо, — почти испуганно шепчет женщина. — Чего зря беспокоить людей? Я тут тихонечко устроюсь. Спасибо.
— Обращайтесь, — кивает злюка и уходит.
Поезд, качнув нутром, трогается. Ритмичный перестук колёс. Всё быстрее сменяются кадры ночных пейзажей за окном.
Женщина кладёт телефон на столик, снимает куртку, закидывает сумки под полку, вздыхает. Потом достаёт с верхней полки матрац и подушку. Косится на телефон и снова вздыхает, копаясь в пакете.
Сижу, наблюдаю. Я бы помог, но только если меня попросить. Зачем навязываться?
Попутчица снова вздыхает и грустно качает головой, глядя на тёмный экран телефона. Наверное, ждёт звонка. Может быть, это к новому ночному разговору? Я так скучаю по ним. В последний раз по-настоящему хороший разговор был у меня давным-давно.
Поезд разгоняется. Размеренно стучат колёса. Мелькают деревья за окном, тянутся между столбов бесконечные провода.
Моя попутчица достаёт из пакета тапки, переобувается, садится на свою полку. Берёт телефон и вертит его в руках.
В купе опять заглядывает злюка, отдаёт постельное бельё и просит звать её, если что. Бросает на меня недобрый взгляд и закрывает дверь. Пассажирка кладёт телефон на столик и начинает заправлять постель. Уже без вздохов, но по-прежнему грустно.
— С вами всё в порядке? — спрашиваю я, пошевелившись впервые с того момента, как вошла женщина.
— Ой! — вскрикивает попутчица и тут же добавляет шёпотом:
— Напугали! Я вас не заметила.
— Простите, — каюсь я. — Как раз не хотел напугать, вот и сидел тихонько.
Она близоруко щурится, пытаясь разглядеть меня в полумраке купе. Света из тёмного окна мало, и женщина видит только тёмный мужской силуэт. Улыбаюсь в ответ.
— Я вас разбудила? — тихонько спрашивает женщина. — Извините, пожалуйста.
— Нет, я не сплю. В окно смотрю: красиво.
Она бросает взгляд на ночной пейзаж и кивает: мол, да-да, красиво.
Потом спрашивает:
— А вы далеко едете?
— До самого конца.
— О, да, далеко… А давно сели?
— Вчера ночью. Меня, кстати, Тёма зовут, а вас?
— Наталья Андреевна.
— Очень приятно, Наталья Андреевна! Так чем вы расстроены?
— Да так, — в который раз вздыхает попутчица, — вам не интересно…
— Что вы, я с удовольствием вас послушаю. Подруге или родственнице некоторые вещи не расскажешь, а случайному попутчику — самое то. И вам полегче станет, и мне всё равно не спится.
Может быть, кому другому она бы и отказала, но не мне. Я умею располагать людей. В каком-то смысле работа такая.
— Да вот… с сыном поссорилась… ну то есть не поссорилась… хотя… нет, поссорилась… Он опять пить начал, кредитов набрал, микрозаймов всяких. А у них с Ленкой скоро ребёночек родится! Пора уже за ум взяться, так нет. Я на него и накричала. Он на меня. Ленка в слёзы. А мне к мужу возвращаться надо: он после инсульта совсем плохой, надолго не оставишь… Эх, ну что за жизнь, а⁈ Что за жизнь…
Попутчица вытирает слёзы рукавом, шмыгает. Лезет за бумажным платком.
— И денег вечно нету, а Ленке и Денису — это сын мой — помогать надо? Надо. Ремонт дома сто лет не делали. Куртке моей семь лет! Из неё уже — вон смотри! — нитки лезут. Скоро развалится, и буду голая бегать по первому снежку!
Женщине кажется, что она плачет во весь голос. На самом деле слёзы и правда текут рекой, но тихонько. Ей кажется, что она голосит, а на самом деле её еле слышно, но слова льются из неё неиссякаемым потоком: чем больше говорит, тем больше хочется продолжать. Жалеет себя, злится на сына. И на себя злится. Завидует Ленке: та молодая, почти здоровая и курточку купила вот только в сентябре. Устала от мужа — и за это тоже на себя злится. Голодна. Толком не спала всю неделю, что гостила у сына: изводила себя, попрекала, что плохо воспитала своего Дениса, злилась, обижалась,
Ох, как же я люблю ночные разговоры! Всё напоказ перед внимательным незнакомцем, тенью замершим у окна.
Бормочу в ответ ничего не значащие слова утешения, а в ответ слышу тихий плач и бессвязный поток слов.
«За что?.. Дениска… Дура я… За что? Устала… Сколько ещё? Устала… Сил нет… За что?»
Скоро попутчица выдыхается и засыпает, уронив голову на сложенные на столе руки.
Вздыхаю и снова смотрю в окно. Дома. Деревья. Столбы. Деревья. Темнота, изредка пронзаемая светом фонарей и фар. Как красиво. Можно бесконечно смотреть на это движение.
Через пару часов поезд замедляется. За окном незнакомый город в загадочной дымке утреннего тумана.
Интересно, кто сядет тут?
Неинтересный мужик и заплаканная женщина спят крепко-крепко. Готов поспорить, у него разболится голова и будет трещать целый день. А вот у Натальи Андреевны, наоборот, уже через сутки наладится сон, улучшится цвет лица, она станет выглядеть моложе и спокойнее. И проблемы с сыном больше не будут доводить её до слёз. Вообще ничто не будет её расстраивать, обижать, злить или тревожить. Разве не прекрасно?
Из-за тумана город за окном кажется таинственным и ненастоящим. В густой дымке тонут очертания приближающегося вокзала. Стук колёс кажется глуше, а голос диспетчера — ещё неразборчивее, чем обычно.
Поезд останавливается.
Вскоре дверь купе приоткрывается, и злюка впускает моего нового попутчика, хмурого блондина с тощим рюкзаком за плечами.
Эх, он выглядит неразговорчивым, и я, подавив разочарованный вздох, отворачиваюсь к окну. На перроне здоровенный мужик фотографирует на телефон обнявшуюся парочку.
— Изгнание на счёт три! — вдруг произносит блондин.
Я удивлённо поворачиваюсь к нему и вижу, что он смотрит на меня точь-в-точь как проводница-злюка. Правой рукой блондин держит у уха телефон, а левую с зажатым в нём ножом он вытянул в мою сторону. Сумасшедший!
— Раз.
Я пытаюсь вскочить. Но не могу. Что-то будто держит за ноги.
— Два.
Что такое⁈ В чём дело⁈ За что?
— Три!
Сияющий знак летит ко мне, сорвавшись с кончика ножа безумца. Снаружи прилетает ещё три знака. Пятый врывается в купе через пол.
Они сливаются в смертоносное бело-синее пламя и…
— Готово, — Егор с мрачным удовлетворением оглядел то, что осталось от «болтливой тени»: покрытый чёрным налётом потрёпанный игрушечный заяц и еле различимый тёмный силуэт у окна.
Егор надел перчатки, сунул зайца в рюкзак, покрытый вышитыми знаками и выглянул в коридор.
Встревоженная проводница тут же кинулась к нему.
