Паоло Бачигалупи - Поп-отряд

Ее взгляд возвращается ко мне.

— Почему вы просто не покончите с этим?

Теперь моя очередь пожимать плечами. На самом деле, у меня нет ответа. Мне следовало бы сделать снимки и запереть ее в машине, и шлепнуть детеныша, и вызвать отряд зачистки, но вот мы сидим. В ее глазах слезы. Я смотрю, как она плачет. Ее молочные железы и толстые конечности, и ее жутковатая мудрость, происходящая, может быть, от осознания того, что она не бессмертна. Полный контраст с Элис, с ее нежной-нежной кожей и высокими прекрасными грудями. Эта женщина плодовита. Плодородные бедра, груди и живот, окруженные ее захламленной кухней и джунглями снаружи. Пажити жизни. Она кажется частью всего этого, сырым созданием самой Геи[7].

Динозавром.

Мне бы следовало надеть на нее наручники. Я схватил ее и ее ребенка. Мне бы следовало пристрелить детеныша. Но я не сделал этого. Вместо этого я чувствую эрекцию. Она нисколько не красива, а у меня встал. Она отвисшая, она круглая, она сисястая, толстобёдрая и неряшливая, а я едва могу сидеть оттого, что мне вдруг стало тесно в штанах. Я снова затягиваюсь сигаретой.

— Знаете ли, я уже давно делаю эту работу. – Она тупо смотрит на меня, ничего не говоря. – И мне всегда хотелось узнать, почему вы, женщины, делаете это, – Я киваю на ребенка. Оно уже выбралось из-под ее груди, и теперь стала видна вся эта отвисшая штука целиком, с ее тяжелым соском. Она не стала прикрываться. Когда я поднимаю взгляд, я вижу, что она наблюдает, как я смотрю на ее грудь. Ребенок слезает на пол и тоже смотрит на меня серьезным взглядом. Я гадаю, может ли оно чувствовать напряжение, повисшее в помещении. Знает ли оно, что сейчас будет с ним. – Почему дети? Правда, почему?

Она сжимает губы. Думаю, я вижу гнев в ее затянутых слезами глазах, ярость на то, что я играю с ней. На то, что я сижу здесь, говорю с ней, а «Грейндж» лежит на ее грязном столе. Но затем ее взгляд опускается на эту пушку, и я почти слышу звук шестеренок у нее в голове. Вычисления. Волчица готовится к атаке.

Она глубоко вздыхает и придвигается вперед вместе с креслом.

— Я просто хотела ребенка, всегда, с тех самых пор, как я была маленькой девочкой.

— Играли с куклами, со всеми этими… «коллекционными предметами»?

— Да, наверное. – Она делает паузу, а ее взгляд возвращается к пушке. – Да, наверное, играла. У меня была маленькая пластиковая куколка, и я обычно одевала ее в разные наряды. И поила ее чаем. Ну, знаете, мы готовили чай, и я лила немного чая ей на лицо, делая вид, что она пьет. Кукла была не ахти. С голосовым вводом, но весьма бедным репертуаром диалогов. Наподобие: «Пойдем за покупками?» – «Окей, а зачем?» – «За часами» – «Я люблю часы!». Но я любила эту куклу. И однажды я назвала ее своей деткой, не знаю, почему я это сделала, но я это сказала, а кукла ответила мне: Я люблю тебя, мамочка».

Когда она это произносит, ее глаза наполняются влагой.

— Я просто знала, что хочу ребенка. Я играла с ней всё время, а она притворялась моей деткой, а потом моя мать нас застукала за этим занятием и сказала, что я глупая девочка и не должна так говорить, что девочки больше не заводят детей. И она забрала у меня куклу.

Оно[8] передвигает кубики по полу под столом. Составляет из них стопку, разбирает ее. Ловит мой взгляд. У детеныша синие глаза и застенчивая улыбка, от которой я дергаюсь. И еще раз. А потом оно выкарабкивается из-под стола и зарывается лицом среди грудей мамаши, прячась от меня. Косится на меня, хихикает и снова прячется.

— Кто отец? – киваю я на ребенка.

Ее лицо каменеет.

— Я не знаю. Я получила образец спермы, отправленный мне парнем, которого я нашла в Сети. Я удалила всю информацию о нем сразу же, как получила образец.

— Плохо. Всё могло бы выйти лучшим образом, если бы вы поддерживали связь.

— Лучшим образом для вас.

— Так я и сказал. – Замечаю, что пепел удлинился и безвольным тонким серым пенисом свисает с кончика сигареты. – Я так и не уловил смысла того, что вы говорили про реджу.

Ни с того, ни с сего, она вдруг смеется, даже светлеет лицом.

— Потому что я не настолько влюблена в себя, чтобы просто хотеть жить вечно, что непонятного?

— И что вы собирались делать? Держать это в доме, пока…

— Ее, – перебивает вдруг она. – Держать ее в доме. Она девочка и зовут ее Мелани.

Услышав свое имя, ребенок поднимает на меня взгляд. Она видит мою шляпу и хватает ее. Затем сползает с мамашиных коленей и тащит шляпу ко мне. Она держит шляпу на вытянутых руках, как будто предлагая ее мне. Я пытаюсь взять шляпу, но она тянет ее на себя.

— Она хочет надеть ее вам на голову.

Я смущенно гляжу на дамочку. На ее лице легкая и печальная улыбка.

— Это игра, в которую она любит играть. Ей нравится надевать мне шляпы на голову.

Я снова гляжу на девочку. Она нервничает, держа шляпу. Со смыслом что-то мне бурчит и приглашающее помахивает шляпой. Я наклоняюсь. Девочка надевает шляпу мне на голову и широко улыбается. Я выпрямляюсь и поправляю шляпу.

— Вы улыбаетесь, – говорит женщина.

Я смотрю на нее.

— Она прикольная.

— Она вам нравится, не так ли?

Я снова смотрю на девочку, размышляя.

— Не могу сказать. Я раньше на них и не смотрел толком.

— Лжец.

Моя сигарета мертва. Я тушу ее о кухонный стол. Она смотрит на это, хмурится, видимо, злясь на то, что я пачкаю ее и без того грязный стол, но потом она, похоже, вспоминает о пушке. Вспоминаю и я. По моей спине пробегают мурашки. На какой-то момент я утратил бдительность, когда наклонялся к девочке. Я уже мог бы быть трупом. Забавно, как мы забываем, вспоминаем и снова забываем такие вещи. Мы оба, я и эта дамочка. Одну минуту мы мило беседуем, а в следующую – ждем, что начнется бойня.

А дамочка выглядит, будто у нее свидание. Она храбрая, это видно. Можно было проследить, как это в ней выходит наружу и снова прячется – до того, как она вспомнит о пушке, и после этого. В ней как будто бы сменяют друг друга разные личности: живая, думающая, вспоминающая, а затем – бам! – она сидит на кухне, полной покрытых струпьями грязи тарелок, кофейными кругами на столешнице и копом с ручным орудием, сидящим за кухонным столом.

Я поджигаю очередную сигарету.

— Вы не пропускаете прием реджу?

— Нет, нисколько. – Она смотрит на свою дочь, держит ее за руки.

Я выпускаю клубящуюся струйку дыма изо рта.

— Но ведь вам не удалось бы выкрутиться, это безумие. Вы должны бросить реджу; вы должны найти донора спермы, который захотел бы тоже бросить реджу, так два человека убивают себя ради ребенка; вы должны в одиночестве родить ребенка, а затем вам нужно его прятать. В конце концов, вам понадобится ID-карта, чтобы снова начать реджу, потому что никто не будет давать дозу пациенту без документов. И при этом вы прекрасно знаете, что ничего из этого не сработает. Но вы все равно делаете это.

— У меня могло бы получиться. – Она поднимает на меня хмурый взгляд.

— Но не получилось.

Бам. Она снова возвращается на кухню. Проваливается в свое кресло, обнимая ребенка.

— Так почему же вы просто не поторопитесь и не сделаете это?

Я жму плечами.

— Мне просто стало любопытно, о чем же вы, детные, думаете.

Она смотрит на меня. Жестко. Разгневанно.

— Знаете, о чем я думаю? Я думаю, что мы нуждаемся в чем-то новом. Я прожила сто восемнадцать лет, и я думаю, что это не просто ради себя самой. Я думаю, что хочу ребенка и хочу видеть, что видит она сегодня, когда просыпается, и что она узнает и увидит своими глазами из того, чего никогда прежде не видела я, потому что это – что-то действительно, по-настоящему новое. Я люблю смотреть на вещи через ее глазёнки, а не через такие мертвые глаза, как у вас.

— У меня не мертвые глаза.

— Взгляните в зеркало. У вас у всех мертвые глаза.

— Мне сто пятьдесят, и я чувствую себя так же хорошо, как в первый день.

— Держу пари, вы этого даже не помните. Никто не помнит. – Ее взгляд снова направлен на пушку, но потом возвращается ко мне. – Но я помню. Теперь. И это в тысячу раз лучше, чем жить вечно.

— Жить вместе с ребенком и всем этим? – Я кривлюсь.

— Вам этого не понять. Никому из вас.

Я отвожу взгляд. Не знаю, почему. Это же я парень с пушкой, я владею ситуацией, но она смотрит на меня, и что-то сдавливает у меня внутри, когда она говорит всё это. Будь у меня воображение, я бы сказал, что это какая-то часть от той первобытной обезьяны пытается вытащить себя наружу из грязи и заставить меня услышать ее. Что-то от тех существ, которыми мы были прежде. Я смотрю на ребенка – девочку – и она смотрит на меня. Я гадаю, все ли они умеют делать этот трюк с шляпой, или только вот эта одна такая особенная. Всем ли им нравится надевать шляпы на головы их убийц. Она улыбается мне и снова прячет голову под рукой матери. Взгляд женщины прикован к моей пушке.