Юрий Волузнев - Черное зеркало
Она с трудом, но все-таки простила ему то, что он по своей глупости передал злополучную кассету Ларисе, из-за чего в итоге и началась вся эта катавасия. Но после того как он посмел помочь бежать этой потаскушке Марине, после этого его столь неожиданного и откровенного предательства Хильда обезумела от бешенства и безжалостно пристрелила его…
А сейчас, стоя у окна темной комнаты, почему-то жалела об этом.
Нет, ни о какой любви не могло быть и речи. Но за эти долгие годы она как-то привязалась к нему, испытывая необъяснимое снисходительно-покровительственное чувство, словно самоутверждаясь в его присутствии, наслаждаясь контрастом и сознанием своего неоспоримого превосходства. И честно признавалась себе, что без этого увальня ей стало как-то то ли скучно, то ли одиноко…
Да, у нее был сын. Но его она тоже не любила. Мало того, даже вроде стыдилась его. А скорее, брезговала им. И ей было неприятно, что от их связи с Лешаком, от истинной, чистокровной арийки и здорового красивого русского мужика мог появиться на свет подобный урод.
Естественно, та сцена, представшая перед глазами двенадцатилетнего мальчишки, сильно повлияла на его рассудок. Но психика психикой, а в любом случае стопроцентно здоровый человек смог бы устоять перед впечатлением даже и от более кошмарной картины. Поневоле оставалось предполагать, что у этого ее отродья уже изначально имелась какая-то патология и предрасположенность к помешательству… А со временем появились и вообще не лезущие ни в какие рамки, странные и мерзкие поползновения, сопровождающиеся плохо скрываемыми недвусмысленными намеками…
И поэтому, когда представилась хоть какая-то возможность, Хильда отдалила сына от себя, купив ему однокомнатную кооперативную квартиру. Пусть сам с собой юродствует!..
Через некоторое время правдами и неправдами она выменяла эту квартиру на другую, двухкомнатную. В центре, на низком первом этаже старинного дома, с подполом, в который можно было спуститься через прихожую. Выбирая эту квартиру и приложив немало усилий, чтобы заполучить ее, Хильда прекрасно знала, что из этого подпола можно было проникнуть и в более потаенные места, надежно укрытые от постороннего глаза в утонувших глубоко под землей фундаментах давно уже разрушенных зданий.
Там она и поселила Иохана, своего сына, — в качестве своеобразного сторожевого пса, дармовой рабочей силы и непосредственного участника своих кровавых жертвоприношений.
А они были необходимы. Так заповедовал ей Шаман.
Хильда невольно вздрогнула при упоминании его имени. И быстро постаралась думать о другом.
— Подберезкина Галина Николаевна… — прошептала она. Усмехнулась.
Она никогда не видела и не знала эту Подберезкину. Все документы на ее имя Хильде принесли люди Шамана. И она, естественно, не стала интересоваться, каким способом они добыты. Было гораздо важнее то, что документы оказались настоящими и добротными. И то, что по ним она живет до сих пор, не привлекая ничьего внимания. А подлинное имя самой Хильды было надежно похоронено где-то в таежной глуши. Или в тундре… Под этим именем ее знал только Лешак.
И знала Мария…
Словно и не прошло более полувека. Хильда ясно, словно вчера рассталась с ней, увидела Марию перед своими глазами. Эту нежную, темноволосую девочку с большими карими с поволокой глазами, которую ей пришлось оставить в Шяуляе во время отступления. И именно тогда, в тот самый проклятый день ее парабеллум дал первую осечку…
Хильда закурила. Долго смотрела в глубину ночного неба. Мысли лениво ползущей лентой тянули и тянули за собой все новые воспоминания…
Зато этот пистолет не дал осечки в другой раз. Уже много-много лет спустя. Всего две недели назад. В тот день, когда Хильда, войдя в Ларисину квартиру и увидев лежащее на ковре неподвижное тело какой-то неизвестной девицы и не обнаружив на месте украденную Романом видеокассету, поспешила к Илоне, предполагая, что этот непутевый Игорь мог по ошибке унести ее туда. Дубликаты всех ключей у нее на всякий случай имелись уже давно. При столь длительном и тесном общении изготовить их не представляло ни малейшей проблемы. А она любила иметь под рукой все, что так или иначе когда-нибудь сможет пригодиться.
Хильда с любопытством рылась в квартире Илоны. Не найдя этой кассеты, она в конце концов махнула на нее рукой и просто-напросто хотела узнать, как живет и чем, собственно, дышит внучка Вани Борзенкова, а попросту Лешака, бывшего предмета ее неожиданной и столь кратковременной страсти.
Она увлеклась семейным альбомом и погрузилась в рассматривание фотографий, с досадой отмечая, что это могла бы быть и ее семья, ее дом, ее внучка… И внезапно услышала за спиной насмешливый голос:
— Простите, я не помешаю?..
Первое, что оказалось под рукой, — это был бронзовый канделябр. И она долго, со все нарастающей яростью била и била им по рыжеволосой голове, пока не увидела перед собой валяющийся в крови бездыханный труп. Хильда сняла с себя окровавленную одежду, тщательно вымылась в ванной и, надев на себя что-то из Илониного шкафа, снова взглянула на покойницу. И, не удержавшись, выстрелила ей в голову.
Затем повертела в руке пистолет с именем Ларисиного отца на латунной пластинке, тщательно обтерла его и положила на стол, на самое видное место. После чего, запихнув перепачканную в крови свою одежду в полиэтиленовый мешок, она в нелепом для ее возраста наряде вышла из квартиры…
И вот этот пистолет опять-таки вернулся к ней.
Хильда вспомнила насмешливые, а затем вдруг испуганно глядящие на нее глаза Илоны… И с ужасом поймала себя на мысли, что ей до боли жаль эту взбалмошную, веселую девушку, которую она прекрасно знала так же давно, как и Ларису…
Хильда ничего не могла понять. С какой стати жаль?.. И, главное, кого? Еврейку!.. Внучку той ненавистной твари, которая заменила Лешаку ее, Хильду фон Зигельберг!.. Откуда у нее возникла эта жалость? Что случилось?.. Неужели полувековая жизнь в этой безалаберной стране настолько смогла изменить ее характер? Неужели и она, немка, офицер СС, неожиданно для себя самой насквозь пропиталась этой славянской блажью?!.
В ее душе нарастал протест. Такого не может быть! Такого не должно быть! Невероятно, чтобы ее сердце, ее воля были размягчены этим губительным для всякого дела чувством. Не хватало еще ей, подобно распустившему нюни Роману, бежать в церковь и ставить свечки за упокой души всех своих жертв! Церкви не хватит…
Она усмехнулась этой мысли.
И вдруг успокоилась.
— Стареем, милая моя, — прошептала она. — Стареем…
Откуда-то из глубины души все более отчетливо проступало осознание того, что все это охватившее ее необъяснимое сентиментальничанье, сочувствие и сострадание — не что иное, как всего лишь незаметно подкравшаяся жалость к самой себе. Осознание неотвратимо уходящей жизни, которую никогда не наполняло самое элементарное человеческое чувство — настоящая, естественная любовь. Инстинктивная, подсознательная тяга к созданию своего собственного семейного очага и мечта о самом заурядном филистерском уюте…
Вся жизнь ее была наполнена непрекращающейся борьбой. Сначала — война. И она, упоенная фанатически проникновенными словами вождей, как только позволил возраст, не раздумывая бросилась в самое пекло, мечтая о величии фатерлянда и стремясь внести свою лепту в дело спасения его от жидовско-коммунистической заразы.
Тогда было не до любви.
Затем плен, где она оказалась, так и не успев познать это чувство. Все ее связи с противоположным полом носили характер самого элементарного, животного насилия. Разве что с Лешаком, который первым преподал ей опыт подобного общения и к которому она испытала какое-то подобие долгожданного чувства… Но это пронеслось мимолетным вихрем и исчезло в снежном мареве холодных пространств Восточной Сибири и в кислой вони замшелых лагерных бараков.
Сначала были какие-то пересылочные пункты, эшелоны с дощатыми вагонами, конвоиры, охранники… А затем женский лагерь, где пришлось попросту бороться за самовыживание среди таких же, как и она, изголодавшихся по любви и нетерпеливых баб…
Потом — долгожданное освобождение. Закопченная изба в таежной глухомани, побег и скитания по необъятным просторам чужой страны, каким-то чудом одержавшей над ее родиной странную победу. Странную, поскольку после своего поражения ее родная Германия окрепла и объединилась, а победитель чуть ли не добровольно с грохотом развалился, оказавшись не в силах и попросту не сумев снести бремя своего былого величия и теперь смущенно выклянчивая подачки у своего поверженного врага.
Хильда язвительно улыбнулась:
— Так им и надо, этим ленивым, тупоголовым свиньям, волею случая ставшим обладателями шестой части земной поверхности, но так и не догадавшимся стать хозяевами в собственном доме…
