Эрнст Гофман - Эпизод из жизни трех друзей

— Но, — молвил Марцелл, — ведь ты, мне казалось, говорил, что в твоем доме жутко жить, разве тебе не приятно снова оказаться на воле? А что стало с призраком покойницы тетки?

— Ах, — с досадой воскликнул Александр, — она уже давно не является. Могу тебя уверить, что я всей душой стремлюсь к домашней тишине и, вероятно, скоро уйду в отставку, чтобы спокойно заниматься искусством и литературой.

Действительно, через несколько дней Александр уехал. Вскоре затем снова вспыхнула война, и Марцелл, изменив своим намерениям, опять вступил в военную службу и отправился в армию. Таким образом, друзья снова расстались, даже прежде чем в собственном смысле слова успели опять сойтись.

Прошло два года, и вот в Духов день Марцелл, снова оставивший военную службу и вернувшийся в Берлин, стоял в Ресторации Вебера, облокотясь на перила, и, занятый разными мыслями, глядел на воды Шпрее. Кто-то тихонько похлопал его по плечу, он обернулся, — перед ним стояли Александр и Северин.

— Вот как ищут и находят друзей! — воскликнул Александр, с живейшей радостью обнимая Марцелла. — Менее всего рассчитывая на то, — продолжал Александр, — чтобы встретить именно сегодня кого-нибудь из вас, шел я по делу и вдруг на Унтер-ден-Линден прямо перед собой вижу человека… не верю своим глазам… Да, это Северин! Я окликаю, он оборачивается, радость его не уступает моей, я приглашаю его к себе, он наотрез отказывается, потому что какая-то непреодолимая сила влечет его к Ресторации Вебера. Что мне остается, как не бросить свое дело и не отправиться вместе с ним? Предчувствие его не обмануло, он сердцем знал, что ты очутишься тут.

— Действительно, — заметил Северин, — я совершенно ясно чувствовал, что здесь я должен увидеть и тебя и Александра, и просто не мог дождаться радостной встречи.

Друзья снова обнялись.

— Не находишь ли ты, Александр, — молвил Марцелл, — что болезненная бледность Северина совсем исчезла? Вид у него замечательно свежий и здоровый, и мрачные роковые тени уже не ложатся на этот открытый лоб.

— То же самое, — возразил Северин, — я мог бы сказать и о тебе, дорогой Марцелл. Ведь если ты и не казался больным, как я, в самом деле страдавший и телом и духом, то все же ты до такой степени был во власти внутреннего разлада, что твое лицо, хотя и юношески живое, прямо превращалось в лицо угрюмого старца. Кажется, мы оба прошли через чистилище, да, в сущности, пожалуй, и Александр тоже. Разве и он не лишился под конец всей своей веселости и не строил такое кислое лицо, словно собирается принимать лекарство, и разве нельзя было на нем прочесть: «Каждый час по целой столовой ложке»? То ли его так пугала покойница тетка, или, как я готов думать, его томило что-нибудь другое, но и он воскрес подобно нам.

— Ты прав, — сказал Марцелл, — но чем дольше я гляжу на этого молодца, тем яснее для меня становится, чего только не в силах сделать в этом мире деньги. Разве когда-нибудь у этого человека были такие румяные щеки, такой округлый подбородок? Разве не блестит он от довольства? И не говорят ли эти губы, как будто всегда готовые к улыбке: «Ростбиф был хорош, а бургундское — самого высшего сорта!»

Северин рассмеялся.

— Обрати внимание, пожалуйста, — продолжал Марцелл, взяв Александра за плечи и тихонько поворачивая его, — обрати внимание на этот модный фрак из тончайшего сукна, на это ослепительно белое, искусно выглаженное белье, на эту роскошную цепочку от часов с тысячью печаток? Нет, ты только скажи, дружище, как ты дошел до такого непомерного, совсем не свойственного тебе щегольства? Право же, мне даже кажется, что этот пышный человек, про которого мы прежде, как Фальстаф про судью Шеллоу[14], говорили, что он легко может поместиться в коже угря, начинает принимать округлые формы. Скажи, что с тобой произошло?

— Ну, — возразил Александр, по лицу которого пробежал легкий румянец, — ну, что ж такого удивительного в моей наружности? Уже год как я оставил королевскую службу и живу счастливо и весело.

— В сущности, — начал Северин, стоявший в задумчивости, не слишком внимательно слушавший Марцелла, а теперь словно очнувшийся, — в сущности, расстались мы весьма не по-приятельски, совсем не так, как подобает старым друзьям.

— В особенности ты, — молвил Александр, — ведь ты сбежал, ни слова никому не сказав.

— Ах, — возразил Марцелл, — со мной тогда творилось что-то дикое, так же как с тобою и с Северином, ведь… — Он вдруг замолчал, и друзья переглянулись сверкающими взорами, как люди, которым, точно молния, одновременно блеснула одна и та же мысль.

Пока Северин говорил, они, взявшись под руки, успели пройти вперед и стояли теперь как раз у того столика, где два года тому назад в Духов день сидело дивно прекрасное небесное создание, всем им вскружившее головы. «Здесь… здесь она сидела», — говорили глаза каждого из них; казалось, всем им хочется сесть за этот столик; Марцелл уже отодвинул стулья, но все же они молча прошли дальше, и Александр приказал поставить столик на том самом месте, где они сидели два года тому назад. Кофе, заказанный ими, был уже подан, а они все еще продолжали молчать; наиболее подавленным казался Александр. Кельнер, ожидая платы, стоял возле онемевших гостей, с удивлением глядя то на одного, то на другого, тер руки, покашливал, наконец приглушенным голосом спросил:

— Не угодно ли господам приказать рома?

Тут приятели посмотрели друг на друга и неожиданно разразились неудержимым смехом.

— Ох ты господи, да с ними неладное творится! — воскликнул кельнер, в смятении отскочив шага на два.

Александр успокоил напуганного, уплатив ему деньги, а когда Александр снова уселся, Северин начал:

— То, что я только собирался рассказать, мы все трое уже изобразили мимикой, а благополучная развязка, равно как и извлеченная нами польза, уже заключена в нашем смехе, что рвется прямо из души! Сегодня ровно два года, как нас одолели бредни; теперь мы их стыдимся и совершенно исцелились от них.

— Да, в самом деле, — промолвил Марцелл, — правда, эта дивная, чудная девушка всем нам достаточно вскружила головы.

— Дивная, чудная, да, дивная, чудная, — с довольной улыбкой произнес Александр. — Но, — продолжал он голосом несколько встревоженным и огорченным, — ты утверждаешь, Северин, что мы все исцелились от наших бредней, то есть от безумной любви к той девушке, оставшейся нам незнакомой, но предположим, что она в эту минуту снова появилась бы здесь, такая же красивая, такая же очаровательная, и села бы вот там, — не предадимся ли мы вновь прежнему безумию?

— За себя, — сказал Северин, — я по крайней мере могу поручиться, так как исцелился весьма ощутительным образом.

— Я также, — подхватил Марцелл, — ибо никто никогда не был жертвой столь дикого обмана, как это случилось со мной при ближайшем знакомстве с несравненною дамой!

— Несравненная дама! Ближайшее знакомство! — резко прервал его Александр.

— Ну, да, — продолжал Марцелл, — я не стану скрывать, что за приключением, разыгравшимся здесь, — почти что так готов я его назвать, — последовал маленький роман в одном томе, шутка в одном акте.

— А со мной разве не то же самое, — сказал Северин, — но если твой роман, о Марцелл, занял один том, а шутка твоя — один акт, то я ограничился томиком в двенадцатую долю листа, сыграл одну лишь сценку.

Александр побагровел, капли пота выступили у него на лбу, дыхание его стало прерывистым, он судорожно теребил изящные завитки волос — словом, несмотря на очевидные усилия, так плохо владел собою и так неудачно пытался скрыть все эти признаки сильнейшего внутреннего волнения, что Марцелл спросил:

— Но скажи мне, брат, что с тобой? Что на тебя нашло?

— Остается лишь предположить, — со смехом сказал Северин, — что он и до сих пор по уши влюблен в даму, от которой мы отказались, и не верит нам или же невесть что думает о наших романах и начинает ревновать, не имея к тому никаких оснований, ибо со мной обошлись прескверно.

— Со мной в известном смысле — так же, — сказал Марцелл, — и я клянусь тебе, Александр, что искра, которая тогда запала в мою душу, теперь погасла, чтобы никогда уже не разгораться, и ты, сколько тебе угодно, смело можешь любить свою даму.

— И я то же самое скажу, — прибавил Северин.

Александр, который теперь уже совершенно развеселился, от души рассмеялся и промолвил:

— Вы сделали довольно правильное предположение на мой счет, но вместе с тем вы все-таки сильно заблуждаетесь. Итак, слушайте. Я не стану скрывать, что, когда я вспоминал о том знаменательном дне, милая девушка во всей своей волшебной прелести так живо представлялась моим взглядам, что мне казалось, будто я слышу ее очаровательный голос, могу схватить ее нежную, протянутую ко мне руку. Казалось, что только ее и могу я любить со всей силой высшей страсти, пылающей в душе, что я смогу быть счастлив, только обладая ею… а ведь это могло бы стать для меня величайшим несчастьем.