Эрнст Гофман - Эпизод из жизни трех друзей
— Ах, не сердитесь только, многоуважаемый сосед! Полно вам! Я ведь сразу же подумал, что так оно и должно быть, я уже сегодня утром знал, что так оно и было, ибо чувствовал себя так хорошо, ощущал столь полное спокойствие. Я человек немного боязливый, да как бы и могло оно быть иначе! А тут еще говорят, что послезавтра… — И с этими словами он перешел к обыкновенным городским новостям, за которыми последовали другие сведения, ценные для всякого иностранца или приезжего, а сообщал он их с живостью и не без иронической приправы. Но так как этот человек весьма заинтересовал меня, то я все же снова вернулся к событиям ночи и попросил его рассказать мне без всяких церемоний, что могло его заставить потревожить мой сон столь странным и жутким образом.
— Ах, только не сердитесь, многоуважаемый сосед, — начал он снова, — что я, сам не знаю как, решился на это. Я это сделал лишь затем, чтобы узнать, каких вы мыслей обо мне; я человек боязливый, и новый сосед может причинить мне сильную тревогу, пока я не узнаю, как он ко мне относится.
Я стал уверять этого странного человека, что до сих пор ничего не понял; тогда он взял меня за руку и повел к себе в комнату.
— Зачем мне скрывать от вас, дорогой господин сосед, — сказал он, подойдя вместе со мной к окну, — зачем таить, каким удивительным даром я обладаю? Господь являет в слабых могущество свое, и вот мне, бедному, ничем не защищенному от стрел недругов моих, в защиту и в спасение дана удивительная способность — при известных условиях заглядывать в души людей и угадывать их сокровеннейшие мысли. Я беру этот прозрачный кристально-светлый стакан, наполненный самой чистой водой (он взял бокал с подоконника, это был тот самый, который ночью он держал в руке), все чувства и мысли направляю на того человека, чьи тайны стремлюсь угадать, и начинаю раскачивать стакан особым, одному только мне известным способом. Тогда в стакане подымаются и опускаются маленькие пузырьки, образующие словно зеркальную амальгаму, я гляжу на нее, и вскоре как будто мой собственный дух ясно и отчетливо отражается в ней, и некоему высшему сознанию становятся зримы образ и отражение того чуждого существа, на которое была направлена мысль. Часто, когда меня слишком уж тревожит близость чуждого, еще не изученного существа, мне приходится орудовать и в ночную пору, и это как раз случилось последний раз, ибо я должен чистосердечно вам признаться, что вчера вечером вы немало обеспокоили меня.
И вдруг этот странный человек стал обнимать меня и, словно в порыве вдохновения, воскликнул:
— Но какая радость, что я так скоро убедился в вашем расположении ко мне. О дорогой, почтеннейший мой сосед, ведь я не ошибаюсь, не правда ли? Мы уже с вами весело, счастливо жили на Цейлоне, тому всего лет двести, не больше?
Тут он стал путаться в самых поразительных комбинациях, я уже не сомневался, с кем имею дело, и был счастлив, когда мне не без труда удалось от него избавиться. Подробно расспросив хозяйку, я узнал, что мой сосед, долгое время пользовавшийся известностью разностороннего ученого и человека опытного в делах, недавно впал в глубокую меланхолию, и ему стало казаться, что все замышляют против него недоброе и тем или иным способом стремятся его погубить, пока наконец он не решил, что изобрел средство узнавать своих врагов и делать их безвредными для себя, после чего и погрузился в то радостно-спокойное состояние постоянного безумия, в котором находится и теперь. Он почти целый день сидит у окна и производит опыты со своим стаканом; его добрый от природы, простодушный нрав сказывается, однако, в том, что он почти каждый раз открывает добрые намерения, а если кто-нибудь покажется ему сомнительным или внушит опасения, он не сердится, а впадает лишь в тихую грусть. Безумие его, таким образом, совершенно безвредно, и его старший брат, под опекой которого он находится, позволяет ему без строгого надзора жить там, где ему нравится.
— Так, значит, — молвил Северин, — твое привидение относится именно к тем, которые описаны Вагнером в «Книге о призраках»[8], да и твое объяснение, как все естественно происходило и как при этом твоя фантазия сделала все возможное, столь же скучно и тягуче, как и пошлые истории этой пустейшей из всех книг.
— Если тебе непременно нужны привидения, — возразил Марцелл, — то ты прав; впрочем, мой безумец, с которым мы теперь в самых лучших отношениях, крайне интересное лицо, и только одно мне в нем не нравится — то, что он начинает уделять место и другим навязчивым идеям, например, будто он был королем Амбоины[9], попал в плен и будто его в течение пятидесяти лет показывали за деньги, как райскую птицу. Такие вещи могут с ума свести. Мне вспоминается человек, который по ночам страдал мирным и спокойным видом безумия и воображал себя месяцем, днем же приходил в бешенство, когда желал светить в качестве солнца.
— Однако же, друзья! — воскликнул Александр. — Что это за разговоры у нас сегодня, при ярком свете солнца, среди тысячи нарядных, празднично одетых людей? Теперь только не хватает, чтобы и Северин, у которого, по-моему, тоже слишком хмурый и задумчивый вид, рассказал нам какой-нибудь еще гораздо более страшный случай, происшедший с ним за эти дни.
— Да, правда, — начал Северин, — призраков я не видел, но все же я так явственно ощутил близость неведомой таинственной силы, что мне мучительными показались те узы, которыми она окутала и меня и всех нас.
— Разве я не сразу же подумал, — сказал Александр Марцеллу, — что странное расположение духа Северина должно быть следствием каких-нибудь необычайных обстоятельств?
— Сейчас мы услышим много удивительного, — смеясь, заметил Марцелл, а Северин молвил:
— Если покойная тетушка Александра принимала желудочные капли и если секретарь Неттельман, — ибо он и есть тот самый сумасшедший, и я давно его знаю, — в стакане воды увидел добрые намерения Марцелла, то мне будет позволено сослаться на странное предчувствие, которое, таинственным образом воплотившись в благоухание цветка, явилось мне. Вы знаете, что живу я в отдаленной части Тиргартена, около придворного егеря. В первый же день, как я приехал…
В эту минуту Северина прервал какой-то старый, весьма прилично одетый человек, вежливо попросив отодвинуть немного стул, чтобы дать ему пройти. Северин встал, и старик, приветливо поклонившись, прошел вместе с пожилой дамой, по-видимому своей женой; за ними следовал мальчик лет двенадцати. Северин собирался уже снова сесть, как вдруг Александр негромко воскликнул:
— Погоди, вот эта девушка как будто тоже принадлежит к их семье!
Друзья увидели прелестное созданье, которое, оглядываясь назад, приближалось робкими, неуверенными шагами. Девушка, очевидно, старалась отыскать глазами кого-то, быть может, мимоходом замеченного ею. И вот сразу какой-то молодой человек протеснился сквозь толпу прямо к ней и сунул ей в руку записочку, которую она быстро спрятала на груди. Старик между тем занял только что освободившийся столик, невдалеке от трех друзей, и обстоятельно излагал торопливому кельнеру, держа его за куртку, что ему надлежит подать; жена заботливо смахивала пыль со стульев, и, таким образом, они не заметили, как замешкалась их дочь, которая, совершенно не обратив внимания на учтивость Северина, все еще стоявшего возле отодвинутого стула, теперь поскорее присоединилась к ним. Села она так, что, несмотря на большую соломенную шляпу, друзья хорошо могли видеть ее очаровательное лицо и черные томные глаза. Во всем ее облике, каждом движении было что-то бесконечно милое и привлекательное. Она была одета по последней моде, с большим вкусом, даже, пожалуй, слишком элегантно для прогулки, и все же без какой бы то ни было вычурности, вообще весьма свойственной девицам, любящим рядиться. Мать поклонилась даме, сидевшей поодаль, и обе, встав, пошли друг другу навстречу, чтоб поговорить; старик тем временем подошел к фонарю — закурить трубку. Этой минутой и воспользовалась девушка, вынула записку и поскорее ее прочла. Тут друзья увидели, как кровь бросилась бедняжке в лицо, как слезы заблестели на прекрасных глазах, как от внутреннего волнения стала вздыматься и опускаться грудь. Она разорвала бумажку на множество мелких клочков и стала медленно, один за другим, разбрасывать их по ветру, как будто с каждым из них сочеталась прекрасная надежда, с которой трудно расстаться. Старики вернулись на место. Отец пристально посмотрел на заплаканные глаза девушки и, по-видимому, спросил: «Да что с тобою?» Девушка сказала несколько тихо-жалобных слов, которых друзья, правда, не могли разобрать, но так как она сразу же вынула платок и закрыла им щеку, можно было решить, что она жалуется на зубную боль. Но именно поэтому друзьям показалось странным, что старик, у которого было немного карикатурное, насмешливое лицо, стал строить забавные гримасы и так громко рассмеялся. Никто из них — ни Александр, ни Марцелл, ни Северин — до сих пор не промолвил ни слова, и все они внимательно глядели на прелестное дитя, переживавшее большое горе. Мальчик теперь тоже сел, и сестра поменялась с ним местами, повернувшись спиной к трем друзьям. Чары рассеялись, и Александр, встав с места и слегка похлопав Северина по плечу, сказал:
