Майя Илиш - Комната кукол
— Затем ты вытащишь кокон из пламени, опустишь его в чашу и подождешь, пока он начнет размокать. Как только тебе удастся вытащить хоть одну ниточку, возьми вот это веретено и намотай на него шелк. Когда справишься, подойди ко мне и отдай веретено. Ты поняла?
Судя по виду, веретено было сделано из дерева, но при этом совершенно ничего не весило. Я не знала, куда его положить, не могла же я все держать в руках — и щипцы, и веретено, и куклу… Для меня это было уже слишком. Я покачала головой. Да, я поняла, что Руфус имеет в виду, но не знала, как именно все это сделать.
Он вздохнул.
— То, что тебе прямо сейчас не нужно, можно отложить. Это не так уж и трудно! Я думаю, ты просто притворяешься глупой, чтобы оттянуть начало работы. Но я не собираюсь тебе потакать. Ты не выйдешь из этой комнаты, пока не принесешь мне шелк снов. Это приказ.
Последнюю фразу он мог бы и не произносить — я сразу это почувствовала. Он словно поставил клеймо на мое сердце. Я узнала эти чары — однажды их навела на меня Бланш, пытаясь мною командовать. Но Руфус был не так глуп, чтобы отменить предыдущий приказ новым. Он вышел из комнаты, оставив меня одну, и я услышала, как закрылась дверь. Руфус не стал ее запирать, но это ничего не меняло. Я знала, что не смогу выйти отсюда, пока не выполню свою задачу. Но, по крайней мере, он не станет неодобрительно хмыкать, увидев, как я разложила все на полу. К остальным предметам в комнате я не решалась подойти, даже к сундучку, откуда Руфус все это достал. Мне не нужно было торопиться. Руфус приказал мне все сделать, но не распорядился, как быстро я должна с этим справиться. У меня было время приготовиться, а главное — попрощаться. Как и в Комнате кукол, я села на пол (я продолжала работать на полу даже после того, как Молинье принесли мне стул и позволили расчистить место на диване). Теперь мои глаза находились на одном уровне с пламенем, и я залюбовалась его необычайным цветом и искрами, пытаясь успокоиться. Но куда важнее было успокоить бедную душу в моих руках, чтобы хоть в последние свои минуты она не боялась. Тут не было никого, кто посмеялся бы надо мной. Я могла поступить так, как считала нужным.
— Все будет хорошо, — сказала я кокону в своих руках. — Сейчас все закончится. Я с тобой. Все произойдет очень быстро, ты даже не заметишь, а потом… — Я осеклась.
Я хотела сказать «…а потом ты отправишься к Господу», но почему-то не могла этого произнести. Эта душа заслужила, чтобы я помолилась за нее в последний раз, но стоило мне только подумать о самом слове «молитва», как острая боль вспыхивала в моей голове, колющая боль, точно кто-то вогнал два кинжала мне в глаза. Я стиснула зубы. Сейчас речь шла не обо мне. Значит, нужно потерпеть. Если я только…
— Господи… — начала я, и каждое слово отдавалось невыносимой болью. — Прошу тебя… смилостивься… над этой душой…
Слезы градом катились по моим щекам, по спине ручьями лил пот, но это было не самое неприятное. Хуже всего оказалось пламя. Оно словно услышало мою молитву и окрасилось кроваво-красным. Языки его взметнулись к потолку, дернулись ко мне, и я поспешила отпрянуть, иначе огонь перекинулся бы на меня. Мои пальцы впились в кокон, я дрожала, как в лихорадке, и мне пришлось собраться с силами, чтобы произнести последнее слово:
— Аминь.
Я упала на пол, задыхаясь. Боль пронзала мое тело, каждое биение сердца — как удар плетью, но я была рада, что справилась. Еще никогда в жизни я не произносила такую короткую молитву, но впервые почувствовала, что она была услышана. Правда, не знаю, услышал ли ее тот, к кому она была обращена, или кто-то другой…
Осторожно поднявшись, я хотела закрыть кукле глаза, но у меня ничего не получилось. Сейчас я видела не куклу, а кокон, и у души, взиравшей на меня оттуда, не было ни век, ни ресниц. Я могла только зажмуриться, и именно так я и поступила. Взвесив щипцы на ладони, я перехватила их поудобнее и повела ими из стороны в сторону, приспосабливаясь. Затем осторожно подняла ими кокон, чтобы не уронить. Закрыла глаза. И погрузила кокон в пламя.
Боль молнией пробежала по моей руке от пальцев к плечу, и я чуть не выронила щипцы. Я громко завопила — по крайней мере мне так показалось, но затем я поняла, что это не мой крик отражается от стен. Я слышала, как куклы смеялись и плакали, но сейчас позабыла об этом. Существовал только этот крик, вопль охваченной смертной мукой души. Он все длился и длился — или само время остановилось. Часть меня, остававшаяся человеком, хотела отбросить щипцы, вытащить кокон из огня, пока не поздно, спасти то, что еще можно спасти. Душа мечтала о спасении, а не об этих муках. Что там говорил Алан? Времена меняются — и меняются феи? Услышь я эти слова сейчас, я бы лишь мрачно рассмеялась. Я собственными руками толкнула эту душу в геенну огненную.
Но часть меня, остававшаяся феей, сохраняла спокойствие. Это она держала щипцы в огне, и это ее рука не дрогнула, пока не оборвался крик. Я ничего не могла с этим поделать. Наверное, все дело в приказе Руфуса, уговаривала я себя. Это не я. Не я! Но на самом деле, пусть я и не хотела принимать правду, существовала часть меня, отдельное Я, которое мне не нравилось, но при этом оставалось мной. Теперь я поняла, что имел в виду Руфус, говоря о руках феи, которые сами все вспомнят. Может быть, я все это уже делала? Я медленно вытащила щипцы и кокон из огня и открыла глаза. Белоснежный кокон остался цел — но в нем больше не было жизни. Душа, которую я видела в комнате под поверхностью кокона, эта пульсация жизни, взгляд, устремленный на меня, — все это исчезло, и я не знала, куда она отправилась. Исчезло и чудовищное чувство ненависти и заброшенности — но меня это не утешало. Душа мертва. Я убила ее. Я встала и, не глядя в воду, опустила кокон в чашу, чтобы размотать шелк. И разрыдалась.
Я не знаю, сколько я просидела там, плача, но мне показалось, что прошла целая вечность. Я стала убийцей, но что еще хуже — предательницей. Я обещала душе отпустить ее, отправить в другой, лучший мир, где она позабудет о боли, где нет ненависти. И я уничтожила ее — хладнокровно, как поступали все феи. Не для власти, не для денег, просто для веретена, оплетенного шелковой нитью снов. Так с убитого зверя снимают шкуру, чтобы получить ценный мех. Вот только тут речь шла не о звере, а о человеке.
У меня не было выбора, я сделала все возможное, чтобы спасти эту душу. И она сама могла бы устремиться к свету. Все равно эта душа, по сути, была мертва, еще когда окуклилась. И разве она не попала бы в ад так или иначе, раз была переполнена ненавистью? Не я предала проклятию эту душу, она всегда была проклята… Эти отговорки не очень мне помогали. Мою вину они не отменяли.
Но чары Руфуса все еще действовали, и потому в какой-то момент я как ни в чем не бывало встала, чтобы довести дело до конца. Щипцами я выловила размокший кокон из чаши — он казался таким мягким и нежным. Восхитительная нить сна. Шелк снов оставался шелком, какая бы душа его ни породила. И нужно обращаться с ним почтительно и осторожно, чтобы душа хотя бы умерла не зря. Я взяла веретено, высвободила кончик нити и принялась разматывать кокон. Я улыбнулась, хотя мне все еще было не по себе: сейчас я точно очутилась на уроке труда в школе. Может быть, я и предпочла бы учить французский или историю, но сиротам полагалось знать, как вести домашнее хозяйство, как шить и вязать. Мы даже учились вышивать, надеясь, что когда-нибудь наше мастерство произведет такое впечатление на какую-нибудь почтенную даму, что та решит взять нас в невестки. Для некоторых девочек будущее замужество вообще было единственным поводом, чтобы учиться читать…
Я тихо сидела на полу, кокон лежал у меня на коленях, а я разматывала шелковую нить. Хотя кокон довольно долго пролежал в воде, на ощупь он казался сухим. Нить отделялась очень легко. Не знаю, какую воду Руфус вылил в чашу, но, может быть, достаточно было фейского пламени. Работа была отупляющей, как и любое рукоделие, явно ниже достоинства феи, но если я чему-то и научилась на уроках труда в школе, так это отключаться. Я мотала, мотала, мотала, а кокон все вращался и вращался. Нить не заканчивалась, не рвалась, струилась между моими пальцами и пыталась рассказать мне свою историю — о еще не увиденных снах и мирах, о которых я ничего не знала.
Шелковая пряжа на веретене становилась все толще, а кокон — все меньше, и постепенно стало видно, что в нем еще что-то есть.
На мгновение мое сердце замерло, когда я поняла, что под шелком проступают очертания человеческого тела, но я не решилась раздвинуть нить пальцами и проверить. Я просто наматывала нить на веретено — наверное, теперь ее хватило бы, чтобы трижды обернуть весь земной шар. Я знала, что рано или поздно кокон откроет мне свою тайну.
Так и произошло. Внутри кокона я увидела куклу. Не знаю, эту ли куклу я баюкала прошлой ночью. Ее тело обгорело, волосы обуглились. Голова лопнула от жары, без пышных волос она казалась до странности неполной. Когда я взяла куклу в руки, ее голова развалилась на две части, глаза вывалились из глазниц, и я увидела, что их соединяет какое-то устройство из проволоки — наверное, благодаря этому кукла закрывала глаза, когда ее клали на спину. Ресницы тоже обгорели. Я нежно погладила ее по щеке и закрыла ей глаза — уже навсегда. Нельзя было оставлять ее в этой комнате — нужно будет похоронить ее снаружи, где-нибудь под кустом роз, где мир казался таким чудесным. Я не позволю ей отправиться на помойку.
