Рэй Брэдбери - Страх
— И не проси лучше, непременно скажу. Что это в самом деле, постоянные шалости! Нет, матушка, надо тебя хорошенечко пробрать! Ну, что, собрали? — спросила она девочек. — Давайте сюда.
Анна Григорьевна положила осколки на тарелку и отнесла их в гостиную, на стол, на самое видное место; Владимир Иваныч, как придет, так сейчас же заметит. Довольная своей изобретательностью,
Анна Григорьевна опять забегала взад и вперед от стола к печке и тихонько, злобно шипела на Ванду. Ванда уныло и безнадежно ходила за Анной Григорьевной и упрашивала убрать черепки.
— Пусть хоть после обеда Владимир Иваныч увидит! — говорила она, горько плача.
— Нет, милая, пусть он сразу увидит, — злобно отвечала Анна Григорьевна.
В Ванде порывами подымалась злоба на жестокость Анны Григорьевны, и она отчаянно всплескивала руками и тихонько вскрикивала:
— Да простите же! Да прибейте лучше!
Остальные девочки сидели смирно и разговаривали шепотом.
II
Владимир Иваныч возвращался домой и сладко мечтал, как он пропустит водочки, заморит червячка, а потом плотно пообедает. Был ясный день. Солнце клонилось к закату. Изредка набегал ветер, частый гость в Лубянске, и отрывал от снежных сугробов толпы пушистых снежинок. Улицы были пустынны. Низенькие деревянные домишки торчали кое-где из-под снега, розовеющего на солнце, да бесконечно тянулись длинные, полурасшатанные заборы, из-за которых выглядывали жесткие, серебристо-заиндевелые стволы деревьев.
Рубоносов пробирался по узким мосткам, молодцевато ступая кривыми ногами и весело посматривая маленькими глазками, мерцавшими оловянным блеском на красном, веснушчатом лице. Вдруг он завидел своего врага, Анну Фоминичну Пикилеву, учительницу гимназии, сорокалетнюю девицу с очень злым языком. Владимиру Иванычу стало досадно: неужели он должен уступить ей дорогу, рискуя свалиться в снег? А она шла себе прямо, скромно опустивши змеиные глазки и сжимая ненавистные губы каким-то особым способом, раздражавшим всегда Владимира Иваныча. Он сжал в правой руке толстую палку из кружков березовой коры, плотно насаженных на железный прут, и решительно пошел на врага. И вот они сошлись грудь с грудью и менялись пламенными взорами. Владимир Иваныч первый нарушил молчание.
— Холера! — торжественно воскликнул он.
Только теперь он заметил, что за спиною Анны Фоминичны копошилась девчонка Машка, ее служанка, которая несла барышнины книжки. Владимиру Иванычу стало жаль, что нельзя покрупнее изругаться, — есть свидетельница.
Анна Фоминична прошептала шипящим голоском:
— Совершенно невежественный кавалер!
Владимир Иваныч растопырил ноги и, подпираясь палкой, говорил, посмеиваясь и показывая гнилые зубы:
— Ну, проходи, чего стала!
— Неужели вы не можете посторониться? — смиренно спросила Анна Фоминична.
— Что ж, мне для вас в снег лезть прикажете? Нет, брат, шалишь, мне свое здоровье дорого. Проходите, проходите, не засаривайте дороги.
И он легонечко протолкнул мимо себя Анну Фоминичну, но как-то так неосторожно, что она упала на снег и закричала визгливым голосом, вдруг потерявшим всю свою слащавую смиренность:
— Ах, ах, уронил! ах, ах, злодей!
Девчонка прыгнула за ней, — Владимир Иваныч поощрял ее легким ударом под коленки, — и барахталась в снегу, помогая барышне подняться и вопя благим матом.
Расчистив путь, Владимир Иваныч отправился дальше. Лицо его пылало гордой радостью победы. Машка кричала ему вдогонку:
— Ах ты, мазурик, паршивый, окаянный! Вот мы тебя к мировому. Дойдя до перекрестка, Владимир Иваныч обернулся, погрозил палкой и крикнул:
— Поругайтесь, ясен колпак, так я вам и еще прибавлю.
В ответ на это Машка высунула язык, показала сразу четыре кукиша и звонко закричала:
— Сунься, сунься, очень мы тебя боимся!
Владимир Иваныч подумал, решил, что не стоит связываться, плюнул, энергично выругался и отправился домой, радостно чувствуя, что аппетит его взыграл и удвоился!
III
Напряженно ожидавшие девочки вздрогнули. Раздался резкий, повелительный звонок: это возвратился Владимир Иваныч. Анна Григорьевна бросила злорадный взгляд на Ванду и кинулась отворять дверь. Женя повторила за сестрой и злорадный взгляд, и суетливый порыв в прихожую. Ванда, замирая от страха, бежала за Анной Григорьевной и тихонько упрашивала ее не говорить. Анна Григорьевна сердито оттолкнула ее.
Владимир Иваныч, освобождаясь от шубы при помощи жены и услужливой Жени, громогласно восклицал:
— Я ей, курицыной дочке! Будет помнить до новых веников, ясен колпак!
Ужас охватил Ванду: ей представилось, что Владимир Иваныч узнал каким-то чудом о разбитой чашке. Но скоро из его отрывочных восклицаний Ванда поняла, что речь идет о другом. Смутная надежда шевельнулась в ней: может быть, удастся оттянуть до после обеда, когда Рубоносов будет, от нескольких рюмок водки, в добродушном, сонном настроении. Поспешно вернулась она в гостиную и стала перед столом, стараясь заслонить обломки чашки. Катя помогла ей, подвинув на столе лампу так, чтобы она сбоку закрывала тарелку.
Владимир Иваныч вошел в гостиную, потрясая кулаком и повторяя на расспросы Анны Григорьевны:
— Погоди, все расскажу по порядку, дай промочить горло.
Он остановился перед зеркалом и самодовольно оглядел себя, — он казался себе самому первым красавцем в городе. Потом он снял сюртук, бросил его Ванде и крикнул:
— Ванда, тащи в нашу спальню!
Ванда трепетно подхватила сюртук и уныло потащила его в спальню супругов, бережно держа его за петлю воротника и высоко подымая, словно бы он был стеклянный. Для большей осторожности она даже приподнялась на носки. Смешливая Саша закрыла рот рукой и выбежала из комнаты. Щеки Ванды покрылись яркой краской стыда и досады.
Рубоносов, оставшись в жилете, опять посмотрелся в зеркало и стал расчесывать свои гладкие, светлые волосы с пробором посредине. Отвернувшись от зеркала, он увидел на столе, на тарелке, черепки. Мигом признал он в них остатки той вместительной чашки, из которой привык пить чай, — и почувствовал себя жестоко оскорбленным.
— Кто разбил мою чашку? — закричал он свирепым голосом. — Ведь это же безобразие, — мою любимую чашку!
Он гневно зашагал по комнате.
— Известно, кому же больше, как не Ванде, шипящим голосом Анна Григорьевна.
Женя, торопясь услужить, взволнованно повторила свой рассказ о том, как Ванда разбила чашку. Потом она растопырила руки и закружилась, представляя Ванду. Ее слегка поникшее зеленоватое лицо с тупым носом выражало озабоченность усердия, злые губы не улыбнулись и спина отвратительно горбатилась.
— Вечные шалости! — шипела Анна Григорьевна. — Никакой нет управы с этой девчонкой. Уйми хоть ты ее, Владимир Иваныч, — ведь иначе что же это у нас будет: всю посуду перебьют. Ведь они нам не золотые горы возят, — одни хлопоты да беспокойство с ними.
— Она и тарелки чуть не побила, — опять вмешалась Женя, — Маланья несла из кухни тарелки, а она на нее как налетит! Маланья едва только подхватила, а то так бы все тарелки вдребезги.
Рубоносов постепенно свирепел, багровел и гневно рычал. Ванда стояла за дверьми гостиной, плакала и тихонько молилась, торопливо крестясь. Сквозь щель двери видела она багровое лицо Владимира Иваныча, и оно было ей отвратительно и страшно. Рубоносов крикнул:
— Ванда, поди-ка сюда!
Ванда трепетно вошла в гостиную.
— Ты что это, курицына дочка, наделала? — закричал на нее Владимир Иваныч.
Ванда увидела в его руке ременную плеть, которая служила Рубоносову для усмирения Нерона.
— Поди-ка, поди-ка сюда! — говорил Владимир Иваныч, брызгая слюною. — Вот я тебя приласкаю плеточкой.
Он свирепо замахал плетью и пронзительно засвистел. Испуганная! Ванда попятилась назад, к дверям, — он ухватил ее за плечо и потащил, нервно подергивая, на середину комнаты. С громким плачем Ванда упала на колени. Рубоносов взмахнул плетью. Заслыша свист я плети в воздухе, Ванда отчаянно взвизгнула, увернулась от удара судорожно быстрым движением, вскочила на ноги и бросилась в переднюю, где забилась за шкаф, в тесный, пыльный угол. По всему дому разносились оттуда ее истерические вскрикивания. Владимир Иваныч ринулся было вытаскивать Ванду, но Анна Григорьевна, испуганная дикими глазами и неистовыми криками девочки, остановила мужа:
— Ну, довольно, Владимир Иваныч, брось ее, — сказала она, — еще наплачешься с нею. Смотри, какие у нее глаза, — начнет кусаться, пожалуй. Уж видно, как волка ни корми, а он все в лес смотрит.
Рубоносов остановился перед шкафом, за которым дрожала и билась Ванда.
— Прятаться от меня, ясен колпак! — заговорил он медленно, со свирепыми ударениями на словах, весь багровый от негодования: — Ну ладно, подожди, я тебя иначе доеду.
