Хоразинские рассказы [компиляция] - Дарелл Швайцер
А мой отец так и пошёл вслед за ней по линии хребта. Я знаю это, потому что помню, как невероятно живой сон, нет, даже лучше, словно это мои собственные воспоминания, будто я сам продирался сквозь переплетение веток и шиповника, карабкаясь вверх по склону, к слепящему свету. Отец нащупывал путь перед собой, по лицу струились слёзы. Но он понимал, что делает, зачем идёт следом и отчего не может свернуть. Всё это было неотвратимо, словно в какой-то сказке, слышанной им ещё в детстве.
Видимо, они прошагали много миль по линии хребта, выделяясь на фоне темнеющего неба и, наверное, обитатели долин поднимали взгляд и крестились или сотворяли некие знаки, привычные им, из-за того, что солнце не садилось, где ему положено, а двигалось так, как вообще не следует заходящему солнцу.
Они добрались до хижины. Ведьма вошла первой и поманила отца следом, а когда он зашёл внутрь и она прикрыла дверь, то свет, поначалу пылавший ярче, чем в глубине огненного горнила, пригас и комната почти погрузилась во мрак, хотя каждый предмет обзавёлся ореолом бледного пламени: грубые бревенчатые стены, кое-как обструганный пол, мебель — стол и пара табуретов — сколоченные из пеньков, чурбанов и веток. На полках отец заметил несколько тарелок, в очаге стоял горшок, будто когда-то, в иное время и при иных обстоятельствах, тут действительно кто-то жил. Теперь Красная Ведьма была облачена просто в алые одежды и над нею мерцал тот же ореол бледного пламени, что и над ним самим. Очарованный этим, отец вытянул руки. Не чувствовалось ни боли, ни жара. Ему пришло на ум то, что воображает каждый ребёнок, когда сонно валяется на полу, уставившись на горящие поленья в камине: будто поленья — это холмы и долины, а где-то за огнём лежит диковинный край, где сверкает сам воздух; недоступная страна, что простирается в бесконечность, словно мир по ту сторону зеркала. Тогда отец задумался, не очутился ли он каким-то образом в той огненной стране.
— Вначале это нелегко осознать, — вымолвила Ведьма, будто знала, о чём он думает.
И теперь уже ему совсем не казалось странным, что ей известны его мысли. Не часть ли они оба, подумал он, одного и того же сновидения?
— Нет, не так, — ответила Ведьма.
И она показала ему несколько книг, похищенных из тайника Брата Азраила. Их тоже окутывало бледное пламя. Огонь плясал на страницах, но не пожирал их. Письмена пылали. Каким-то образом они изменялись прямо на глазах у отца, пока ему не открылись писания на языке, что не использовался на Земле, словно его разум настроился по-новому.
Не знаю, сколько отец там пробыл, что они делали, или как долго она изучала эти книги, прежде, чем стала такой, как сейчас. Не знаю, что они в конце концов постигли, какую невообразимую мудрость заполучили, через какие тайные и мучительные ритуалы прошли, чтобы достичь нового уровня существования или чего-то подобного.
Знаю лишь, как Ведьма объясняла ему, что тот, кто вознамерился окончательно покинуть Хоразин, должен пройти весь путь до конца.
И он согласился с этим.
Когда наконец-то подошёл срок, они вдвоём, рука об руку, приблизились к двери хижины и распахнули её, а снаружи уже не было никакого леса, только бескрайний космос, где кружащиеся звёзды простирались в бесконечность, будто в зазеркалье.
И всё это расступилось перед ними, словно занавес, и остались лишь огонь и свет.
Отец разрывался между желанием отступить и азартным предвкушением.
Они шагнули туда.
* * *Ещё я вспоминаю, как в свои двенадцать лет в густеющих сумерках спустился по склону холма и сообщил матери, что отца я не нашёл.
Я сказал, что его нигде нет. В ответ она сказала лишь: «Тогда, думаю, нам придётся подождать», и попыталась отвлечь меня и Элис, указывая на пролетающих птиц. Стало слишком темно, чтобы различать деревья. Какое-то время мы наблюдали за полудюжиной оленей на другой стороне дороги, вышедших из леса в лощину. Но Элис расшумелась и они убежали. Моя сестра не желала смотреть ни на что подобное. Она устала, замёрзла и боялась.
Так что мы уехали обратно в Филадельфию, и мне с сестрой пришлось расти без отца.
Нет, я сказал «без отца» не в том смысле, что он умер или бросил нас, а в том, что его вообще никогда не существовало. Невозможно объяснить. Меня даже ублюдком нельзя было считать. Поначалу сознавать такое было действительно тяжело и это не удалось бы уразуметь, если годами не таращиться на пылающие чужеродные письмена в диковинных книгах, состоящих из огня и, скорее всего, свихнуться в процессе. Моя сестра и свихнулась. Сказали, что у неё шизофрения. Когда она подросла, её поместили в психушку и больше я никогда с ней не виделся, потому что не мог такого вынести, потому что мне было невероятно трудно принять, что все воспоминания первых двенадцати лет моей жизни вырваны, как ненужные страницы, а, может, и сожжёны дотла; во всяком случае, их уже ничто хронологически не связывало с остальной частью моей жизни, даже когда мать впала в необъяснимое и непостижимое депрессивное отчаяние, и махнула на меня рукой. Я, со всем подростковым пылом, научился множеству новых слов, наподобие «потаскухи» и «партеногенеза», пока на лечении мне не вправили мозги и не заставили понять, что, если я не собираюсь пойти по стопам сестры (или матери: что она знала, что скрывала, что сжигало её, как брошенную в огонь скомканную газету?), мне следует научиться помалкивать и смириться с фактом, что в моей биографии, как я её представлял, просто-напросто имеется несколько пробелов и несоответствий.
В восемнадцать лет я сбежал из дома. Сперва попытался вступить в армию, но меня выгнали и настал период моей «жизни в картонной коробке на нью-йоркских улицах», пока, в конце концов, не нашёлся способ показать моё особенное восприятие нереального в уличных представлениях, которые привлекли ко мне крупицу внимания прессы; затем я прошёл путь от бродячего психа через доморощенного поэта, работу в авангардном книжном магазине и уличный театр до театра
