Редьярд Киплинг - Новый мост
— Я забыл, — вполголоса проговорил ласкарец, — что натощак и для непривычного человека опиум хуже всякого вина. Кто тонет в Гунге, тот идет к богам. Но у меня нет желания предстать перед столь великими господами. Сагиб, умеете вы плавать?
— Зачем? Он умеет летать, летать с быстротою ветра! — отвечал Финдлейсон.
— Он помешался! — пробормотал Перу. — Он ведь оттолкнул меня, словно кусок навозу. Он сам не знает, где его ждет смерть. Эта лодка не продержится и часа, даже если она ни с чем не столкнется. Неприятно смотреть прямо в глаза смерти.
Чтобы освежить свои мысли, он снова прибегнул к своей жестяной коробочке, опустился на корточки и сидел неподвижно, пристально глядя на туман, сквозь который ничего не было видно. Теплота и сонливость охватили Финдлейсона, главного инженера, который по обязанности службы должен, был оставаться около своего поста. Тяжелые капли дождя хлестали его тысячью звенящими ударами, и тяжесть всех времен с самого начала мира налегла на его веки.
Ему казалось, он был убежден, что находится в полной безопасности, так как вода настолько тверда, что человек, конечно, может ходить по ней, надобно только, — и это всего важнее — расставить ноги для поддержания равновесия — и тогда очень скоро и спокойно перенесешься на берег. Но тут у него возник еще лучший план. Нужно только некоторое усилие воли, и душа перенесет тело на землю, подобно тому, как ветер переносит бумагу; она его поднимет и перебросит на берег, как бумажного змея.
А после — лодка продолжала страшно кружиться — что если ветер подхватит это свободное тело? Поднимется ли оно, как бумажный змей, и опустится там, на далеких песках, или будет летать без удержу целую вечность? Финдлейсон схватился за борт лодки, чтобы удержаться, так как ему казалось, что он уже начинает свой полет, прежде чем окончательно решил план действий.
Опиум сильнее действовал на белого человека, чем на черного. Перу просто только равнодушно относился ко всему окружающему.
— Она не может жить, — бормотал он, — ее швы уже расползлись. Если бы это была лодка с веслами, мы бы еще могли догрести; но дырявый ящик ни к чему не годится Финлинсон сагиб, она течет.
— Акча! Я ухожу. Иди и ты также.
Душею Финдлейсон уже сошел с лодки и кружился высоко в воздухе, ища опоры для подошвы ног. Тело его — он очень скорбел о его грубой беспомощности — лежало в лодке, и вода покрывала его до колен.
— Как смешно! — говорил он сам себе, продолжая летать по воздуху, — это — Финдлейсон, строитель моста Каши. Бедная скотина сейчас потонет. Потонет около самого берега! Я, я уже на берегу. Отчего он нейдет ко мне?
К своему величайшему неудовольствию, он заметил, что душа его вернулась к телу, а это тело брызгалось и дрожало в воде. Воссоединение души и тела вызвало острое страдание, но необходимо было бороться и за сохранение тела. Он сознавал, что отчаянно хватается за сырой песок и с усилием делал большие шаги, как шагают во сне, чтобы удержаться среди крутящейся воды, пока, наконец, ему удалось вырваться из объятий реки, и он, ослабев, упал на мокрую землю.
— Нет, не в эту ночь, — говорил Перу ему на ухо. — Боги спасли нас!
Ласкарец осторожно подвигал ногами, и они наткнулись на сухие стебли.
— Это наверно какой-нибудь остров, на котором росло в прошлом году индиго, — продолжал он. — Здесь нет ни одного человека; но берегитесь, сагиб: наводнением согнало сюда всех змей с окрестности. А вот и молния, ее принес ветер на своих крылах. Теперь мы можем оглядеться; только ступайте осторожно.
Финдлейсон был неизмеримо далек от того, чтобы опасаться змей и вообще испытывать какое либо беспокойство, свойственное человеку. Стерев с глаз воду, он стал все видеть удивительно ясно и шел, как ему казалось, громадными шагами. Когда-то, в ночи времен, он строил мост — мост, который тянулся по безграничной поверхности блестящих морей; но потоп смыл его, и на всей земле остался только один этот остров для Финдлейсона и его сотоварища, единственных людей, спасшихся от потопа.
При свете беспрерывной молнии, прорезавшей небо синей змейкой, можно было видеть все, что находилось на клочке земли, окруженном водой — куст терновника, куст шелестящего двигающегося бамбука и серый сук дерева, осенявшего индусский храм, на крыше которого развевался изорванный красный флаг. Святой человек, проводивший здесь лето, давно оставил его, и ветер разбил вымазанное красной краской изображение божества. Финдлейсон и его спутник наткнулись на очаг, выложенный из кирпичей, и упали под сень ветвей, между тем как дождь и река вместе шумели и бурлили.
Стволы индиго затрещали, послышался запах хлева, и высокий, жирный браминский вол выступил из чащи. При блеске молнии ясно можно было различить знак Шивы на его боку, его гордо поднятую голову и хвост, его большие круглые глаза, лоб его, увенчанный цветами златоцвета и мягкий подгрудник его, почти касавшийся земли. Сзади него слышался шум шагов других животных, пробиравшихся через кустарники со стороны воды, шум тяжелых ног и глубокого дыханья.
— Здесь есть кто-то, кроме нас, — спокойно заметил Финдлейсон, прислоняя голову к дереву и глядя полуоткрытыми глазами.
— Правда, — серьезно отвечал Перу, — и не маловажные особы.
— Кто же такой? я что-то плохо вижу.
— Боги. Кто же иначе? смотрите!
— Ах, в самом деле! боги! Конечно, боги! — Голова Финдлейсона упала на грудь и он улыбнулся. Перу несомненно нрав. После потопа, кто же может остаться в живых, кроме богов, которые создали эту землю, тех богов, которым каждую ночь молятся в его поселке, имена которых у всех на языке, которые принимают участие во всех делах людей? Он не мог ни поднять головы, ни шевельнуть пальцем, такое оцепенение овладело им, а Перу бессмысленно улыбался, глядя на молнию.
Бык остановился перед храмом, его голова склонилась до самой сырой земли. Зеленый попугай, сидя на ветвях, дерева, чистил свои мокрые перья и кричал, разбуженный шумным приближением животных, колеблющиеся тени которых окружили дерево. Сзади быка выступал черный олень, такое чудное животное, какого Финдлейсон никогда не видал наяву в своей давнопрошедшей жизни, с гордо поднятой головой, с черной спиной, серебристым животом и блестящими прямыми рогами. Сзади него, склонив голову до земли, выступала толстая тигрица, сверкая зелеными глазами под нависшим лбом и беспокойно хлопая хвостом по сухой траве.
Бык улегся около храма, и тогда из тьмы выступила громадная серая обезьяна; она села, точно человек, на место свалившегося идола, и капли дождя падали, словно алмазы, с ее головы на шею и плечи.
Другие тени приходили и уходили, между прочим, пьяный человек, размахивавший палкой и бутылкой. Низко над самой землей раздался хриплый голос:
— Наводнение уже уменьшается, — говорил он, — с каждым часом вода спадает, их мост устоит!
— Мой мост, — сказал сам себе Финдлейсон. — Это должно быть уже очень древняя постройка. Что за дело богам до моего моста?
Его глаза устремлялись в темное пространство, в ту сторону, откуда слышался шум. Крокодил, тупоносый Муггер Ганга, медленно выдвинулся из ряда животных, свирепо махая направо и налево своим хвостом.
— Они слишком крепко выстроили его. Во всю сегодняшнюю ночь я мог сорвать всего несколько досок. Стены стоят! Башни стоят! Они заковали мою воду, моя река лишилась свободы! Небожители! снимите эти оковы! Возвратите мне свободную воду от одного берега до другого! Это говорю я, мать Гунга. Правосудие богов! Окажите мне правосудие богов!
— Не правду ли я говорил? — шепнул Перу. — Это настоящий совет богов. Теперь мы знаем, что весь свет погиб, кроме вас и меня, сагиб.
Попугай опять закричал и замахал крыльями, а тигрица, прижав уши к голове, злобно ворчала. Где-то в тени задвигался большой хобот и блестящие клыки, тихое бурчанье прервало тишину, последовавшую за ропотом крокодила.
— Мы здесь, — проговорил низкий голос. — Мы — великие. Единое и множество. Шива, отец мой, здесь вместе с Индрой. Каши уже сказал свое слово. Ганумэн тоже слушает.
— Сегодня Каши явилась без своего Котваля, — закричал человек с бутылкой, бросая на землю свою палку, между тем как остров огласился лаем собак.
— Окажите ей правосудие богов!
— Вы видели, как они оскверняли мои воды, — ревел огромный крокодил. — Вы ничем себя не проявили, когда река моя была заключена в стены. У меня не было другого прибежища, кроме моей силы, и эта сила изменила мне… Сила матери Гунги изменила ей, не устояла против их сторожевых башен! Что мне было делать? Я сделала все, что могла. Вы должны докончить, о небожители!
— Я принес смерть; я переносил пятнистую болезнь с одной хижины в другую, от одного рабочего к другому, но они все-таки не прекращали своих работ.
Осел с расщепленным носом, с ободранной шкурой, хромой, озлобленный, с растопыренными ногами, выдвинулся вперед.
