Редьярд Киплинг - Новый мост
— Пока она не была заперта между этими стенами, мы знали, что она сделает. Теперь, когда она так закована, одному Богу известно, что будет, — сказал Перу, наблюдая за бешеным водоворотом вокруг сторожевой башни. — Ого! Битва началась! Бейся изо всех сил, так скорей устанешь!
Но матушка Гунга не желала биться так, как хотел Перу. После первого приступа с верховья не надвигалось больше водяных стен, но вся река, словно змея, которая, напивается в жаркое лето, как-то пучилась; она пробиралась все выше и выше по каменной кладке и вздымалась около быков, так, что даже Финдлейсон начал сомневаться в прочности своего произведения.
Когда настало утро, поселок открыл рот от изумления.
— Еще вчера вечером, — говорили друг другу рабочие, — на дне реки стоял целый город! А посмотрите-ка сегодня!
И они с удивлением глядели на глубокую воду, на бегущие волны, которые лизали головы быков. Противоположного берега не было видно, дождь закрывал его словно завесой, под которой исчезала и часть моста; вверх по реке каменные откосы берега можно было отличить только по прибою волн и по пене, кружившейся около них, а ниже река, освобожденная от сковывавших ее оград, разлилась словно море, до самого горизонта. Поток приносил от времени до времени то труп человека или быка, то обломок тростниковой крыши, которая стукалась о бык моста и исчезала.
— Высока вода, — сказал Перу, и Финдлейсон кивнул, в ответ. Вода была более высока, чем ему этого хотелось. Его мост устоит против того напора волн, какой ему приходится переносить теперь, но устоит ли он против более сильного? Если из тысячи шансов есть хоть один, что каменная облицовка слаба, матушка Гунга унесет в море его честь вместе со всем прочим. Хуже всего то, что ничего, нельзя сделать, приходится сидеть и ждать; и Финдлейсон сидел, завернутый в своем макинтоше, пока капюшон, покрывавший его голову, совсем размяк, а сапоги его ушли в грязь выше щиколок. Он не соображал времени, река за него отмечала часы, дюйм за дюймом, фут за футом поднимаясь все выше по каменной облицовке, и он прислушивался, голодный и оцепенелый, к стуканью барок с камнем, к глухому ропоту волн под быками, к сотне тех звуков, соединение которых, составляет музыку наводнения. Какой-то насквозь промокший слуга принес ему пищу, но он ничего не мог есть; один раз ему показалось, что он слышит слабый стук локомотива на противоположном берегу, и он улыбнулся. Провал моста не причинит никакого особенного вреда его помощнику: Гичкок молод и в будущем ему еще могут предстоять работы. Но для него этот провал значит все — все, из-за чего стоит трудиться в жизни. Они скажут… — его товарищи по профессии — он помнил свои собственные полусострадательные отзывы, когда большой водопровод Локгарта лопнул и превратился в кучу камней и грязи, а сам Локгарт не выдержал и умер. Он помнил, что говорил он сам, когда Самаоский мост погиб во время сильного циклона на море; живо помнил он лицо бедного Гартрона три недели спустя, когда бесчестие положило на него свою печать. Его мост вдвое больше моста Гартрона, на нем изобретенные им, Финдлейсоном, ферма и подковы быков. Для него не было никакого оправдания. Правительство, может быть, выслушает его, но товарищи будут судить его по тому, устоит или рухнет его мост. Он стал перебирать в уме всю постройку, доску за доской, бревно за бревном, камень за камнем, свая за сваей, вспоминая, сравнивая, проверяя все вычисления, не вкралась-ли в них ошибка; и во время этих долгих часов, среди тучи формул, кружившихся и, плясавших перед ним, вдруг леденящий ужас охватывал его сердце. С его стороны рассчет сделан бесспорно верно; но что знают люди о рассчетах матушки Гунги? Может быть, в ту самую минуту, когда он все проверяет по таблице умножения, река роет ямы у самого основания одного из 18-футовых быков, на которых держится его репутация. Снова явился слуга и принес ему пищу, но у него все пересохло во рту, он мог только напиться и затем вернулся к своим вычислениям. А река продолжала подниматься. Перу, завернувшись в плащ из циновок, лежал у его ног и молча наблюдал то за ним, то за рекой.
Наконец ласкарец встал и побрел по грязи в деревню, оставив одного из своих родственников присматривать за судами.
Через несколько минут он вернулся, весьма непочтительно таща за собой толстого старика священнослужителя своей секты; седая борода его развевалась по ветру, а мокрый плащ бил его по плечам. Трудно было найти более жалкого гуру.
— К чему служат все наши жертвы и керосиновые лампочки и крупа, — кричал Перу, — если ты умеешь только сидеть на корточках в грязи? Ты дома разговаривал с богами, пока они были довольны и благожелательны. Теперь они сердятся. Поговори-ка с ними теперь!
— Что может человек против гнева богов? — жалобным голосом отвечал священник, вздрагивая при каждом порыве ветра. — Пусти меня в храм, я там буду молиться им.
— Отродье свиньи, молись здесь! Неужели наша соленая рыба, и наша крупа, и наш сушеный лук пропадут даром? Кричи громко! Скажи матушке Гунге, что ей пора перестать. Попроси ее успокоиться к ночи. Я не умею молиться, но я служил на компанейских пароходах и, когда матросы не слушали моих приказаний… — вместо окончания речи он замахнулся веревкой, и священник, вырвавшись из рук своего духовного сына, убежал в деревню.
— Толстая свинья! После всего, что мы для него делали! Как только кончится наводнение, я постараюсь отыскать нового гуру. Финлинсон сагиб, уже темнеет, скоро ночь, а вы со вчерашнего дня ничего не ели. Будьте благоразумны, сагиб. Ни один человек не может перенести бессонницу и тревожные мысли на пустой желудок. Идите спать, сагиб. Река сделает то, что хочет сделать.
— Мост мой; я не могу оставить его.
— Так неужели вы хотите удержать его своими руками? — сказал Перу, смеясь. — Я тоже очень беспокоился о своих судах и якорях, прежде чем началось наводнение. Теперь мы в руках богов. Сагиб не хочет ни есть, ни лечь спать? Ну, так возьмите проглотите вот это. Это и пища, и вино в то же время; они убивают всякую усталость, уничтожают даже лихорадку во время дождей. Я сегодня весь день только ни и питался.
Он вытащил из-за пояса небольшую табакерку и сунул ее в руку Финдлейсона, говоря:
— Нет, не бойтесь. Это просто опиум, самый чистый опиум.
Финдлейсон взял в руку две или три темно-бурые лепешечки и полубессознательно проглотил их. Это было во всяком случае хорошее средство против лихорадки — против лихорадки, которая поднималась из мокрой почвы и начинала охватывать его, — ведь он видал раньше, что мог делать Перу среди убийственных осенних туманов после одного приема лекарства из своей табакерки.
Перу кивнул головой, и глаза его заблестели.
— Скоро, очень скоро сагиб увидит, что он опять станет думать, как следует. — Я тоже… он взял щепотку из своего драгоценного ящичка, снова покрыл голову своим дождевым плащом и спустился вниз, чтобы посмотреть, что делается с судами. Было так темно, что ничего нельзя было различить дальше первого быка моста, и ночь, по-видимому, придала новую силу реке. Финдлейсон стоял, опустив голову, и думал. Одного вопроса относительно одного быка — седьмого, он никак не мог разрешить. Цифры являлись перед глазами по одиночке и через большие промежутки времени. В ушах его стоял какой-то звук, могучий и приятный, вроде самой низкой ноты контр-баса, очаровательный звук, к которому он, кажется, прислушивался уже много часов. Затем около него очутился Перу, который кричал, что проволочный канат лопнул, и суда с камнем оторвались. Финдлейсон видел, что флотилия освободилась, суда расставились в форме веера и двигаются вперед.
— Обрубок дерева толкнул их. Они все уйдут, — кричал Перу. — Главный канат лопнул. Что вы делаете, сагиб?
В высшей степени сложный план вдруг мелькнул в уме Финдлейсона. Он видел, что канаты переходят с одного судна на другое, образуя линии и углы, причем каждый канат горит белым огнем. Но один канат был самый главный. Он отлично видел этот канат. Если ему удастся схватить и потащить его, то математически и абсолютно верно, что пришедший в беспорядок флот соединится в затоне за сторожевою башнею. Он одного не понимал: почему Перу так отчаянно удерживал его за платье, когда ему надобно как можно скорее идти по берегу? Надобно оттолкнуть ласкарца тихонько и осторожно, потому что, во первых, необходимо спасти лодки, во вторых, доказать удивительную легкость задачи, которая кажется такою трудною. Затем — но это, по-видимому, не имело никакого значения — проволочная веревка скользнула по его руке и обожгла ее, высокий берег исчез и с ним вместе исчезли все отдельные данные задачи. Он сидел в темноте, под дождем, сидел в лодке, которая кружилась словно волчок, а Перу стоял над ним.
— Я забыл, — вполголоса проговорил ласкарец, — что натощак и для непривычного человека опиум хуже всякого вина. Кто тонет в Гунге, тот идет к богам. Но у меня нет желания предстать перед столь великими господами. Сагиб, умеете вы плавать?
