Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья
— Да тут же невозможные бытовые условия… — с некоторым облегчением вздыхали жильцы и разбредались обратно по своим сумрачным комнатам.
Барак, спрятавшийся за старинным особняком и гаражами, как будто сам стыдившийся своей внешности, был самым неприметным домом у нас во дворе. Многие из тех, кто вырос здесь и знал каждый тополь, каждую песочницу, помнили барак лишь как некое бурое пятно на дальнем плане. Формой этот неуклюжий дом напоминал треугольный кусок сыра «Российский», в котором иногда попадались таинственные пластмассовые цифры, — эти цифры выковыривали и собирали, особой удачей считалась пятерка, сулившая отличные оценки… А вот цифру, стоявшую на кирпичном боку барака, мало кто помнил, и вдобавок она, как и все остальное, постоянно отваливалась.
Но однажды барак все-таки привлек к себе внимание. Более того — он прославился. И даже, говорят, вошел в позднейшие городские легенды — хотя, возможно, его перепутали с другой развалюхой, старым детским садом в соседнем квартале, где однажды воспитательница во время тихого часа повесила семерых детей, а потом повесилась сама.
Так вот, тот детский сад и наш барак — это совершенно разные здания.
Началось все в коммуналке на первом этаже, которая из-за всяких расположенных по соседству технических помещений была поменьше остальных. Жильцами она, правда, все равно была набита плотно, под завязку, но жили дружно. Многие обитатели более респектабельных домов считали, что барачные коммуналки населены сплошь деклассированными элементами, пьющими и нищими, вдобавок еще и наверняка отсидевшими — а кто еще согласится там ютиться. Особо трепетные мамочки даже запрещали детям играть рядом с бараком, но тщетно — там были лучшие места для пряток. Детские крики под окнами крайне раздражали пожилых супругов Сырко, живших в той самой коммуналке на первом этаже, в ближайшей к входной двери комнате. На табличке под дверным звонком значилось, что к Сырко нужно звонить один раз, поэтому все малолетние хулиганы, звонившие в дверь и убегавшие — просто так, из незамутненной детской вредности, — тоже, как правило, приходились на долю супругов и вынуждали кого-нибудь из них плестись к двери и смотреть в глазок — только чтобы убедиться, что лестничная клетка пуста. По слухам, супруги ненавидели детей настолько, что Сырко-муж лично под покровом ночи раскидывал на близлежащей детской площадке гвозди и осколки стекла, а качели мазал дегтем. Правда, никто не мог похвастаться тем, что лично напоролся на гвоздь или испачкал юбочку, но многие рассказывали, как друг одного знакомого сильно порезался стеклом в песочнице, и пришлось зашивать, а сестра одноклассника наступила на гвоздь, и он вонзился ей в ступню на всю длину…
Так или иначе, Сырко-муж, располагая как пенсионер большим количеством свободного времени, целыми днями покрикивал на особо шумные детские компании из окна, выражений особо не выбирая. Его супруга пыталась воздействовать на юных варваров морально, походя к ним и объясняя, что нельзя ломать ветки, нельзя кидаться песком, нельзя драться, нельзя громко вопить, нельзя гонять голубей, нельзя бросать мяч, нельзя лазать по деревьям… Дети из нашего двора очень боялись супругов и, разумеется, подозревали в них маньяков.
К их соседу Рему Наумовичу относились совсем по-другому. Рем Наумович тоже был человеком пожилым, инженером на пенсии, но сохранил гибкость ума, почти юношеский энтузиазм и, что самое главное, страсть ко всяческому изобретательству и рационализаторству. Он постоянно писал в газеты и журналы, в рубрики «Маленькие хитрости» и «Домашний мастер», а если его советы публиковали — вырезал их и бережно хранил в особой папке. К примеру, для безопасного хождения по льду Рем Наумович придумал приклеивать к подошвам сапог наждачную бумагу. Мух и комаров инженер советовал истреблять бадминтонной ракеткой, обмотанной липкой лентой, — это было гораздо эффективнее, чем караулить каждое залетевшее в дом насекомое с мухобойкой или ждать, пока они сами сядут на ленту. А рачительным хозяйкам рекомендовал положить почти пустой тюбик с кремом или зубной пастой на доску и с усилием прокатить по нему от нижней части к крышечке чем-нибудь цилиндрической формы — например, батарейкой, — чтобы сберечь и легко выдавить оставшуюся порцию ценного вещества. Для любимого кота Барсика Рем Наумович соорудил лесенку в одну доску от земли до своей форточки, а форточку оборудовал вращающейся дверцей, которую зимой можно было с легкостью заменить особой заслонкой, чтобы избежать потери тепла. Детей изобретатель обучал удивительным фокусам вроде того, как протолкнуть в бутылку яйцо, и почитался колдуном, но добрым.
Одно время кое-кто в нашем дворе был уверен, что Рем Наумович сойдется с другой обитательницей коммуналки на первом этаже, легчайшей старушкой Владленой Яковлевной. Уж очень хороша была Владлена Яковлевна с ее безупречной осанкой, всегда уложенной волосок к волоску прической и мечтательным, юным взглядом. И Рем Наумович с ней был неизменно галантен, чинил в ее комнате шкафчики, вкручивал лампочки и устроил на карнизе для штор веревочный механизм, чтобы их можно было открывать и закрывать, дергая за шнурок. Даже имена у Рема Наумовича и Владлены Яковлевны удачно сочетались, и она в честь Ленина была названа, и Рем расшифровывалось как «революция мировая». И что самое главное, так у них было бы целых две комнаты, это же почти настоящая отдельная квартира… Но что-то не заладилось — может, Владлена Яковлевна посчитала дело слишком хлопотным, может, они и вовсе не собирались выходить за рамки простых любезностей, а дворовые свахи-любительницы сами все за них придумали.
Две комнаты, то есть почти настоящую отдельную квартиру, занимали другие жильцы коммуналки, семья Кузиных. Правда, им все равно было там тесновато впятером. У Кузиных было трое сыновей, удивительно между собой похожих, чернявых, губастых, с лицами довольно нахальными или, как говорили у нас во дворе, «протокольными». Но в целом братья были вполне безобидными пацанами, и в детскую комнату милиции попадали не чаще остальных несовершеннолетних обитателей барака. Все, за исключением разве что родителей, постоянно путали их и называли собирательно: Артем. Братья Кузины давно к этому привыкли и откликались, хотя Артемом был, понятное дело, только один из них, средний. Кстати, именно он подговорил остальных ребят из барака проучить Люсю Волкову из дома с аркой, решив, что это она разорила их тайник за вынимающимся кирпичом. Но от Люси быстро отстали после того, как ее папа побеседовал с ними по-человечески.
Еще одна комната, у самого туалета, уже много лет была заколочена. Там провалился пол, да и размерами комнатушка была не больше кладовки, поэтому претендовали на нее только Кузины, и то безо всякого энтузиазма — изредка писали в ЖЭК, где от них вяло отмахивались. А когда-то, еще до того, как плесень окончательно съела доски, там жили старик и его внучка. Уже никто не помнил, как звали того старика, но рассказывали, что вида он был необыкновенного, как на дореволюционных фотографиях, и даже носил бакенбарды. По слухам, он был не то бывшим генералом, не то академиком, много лет отсидевшим в лагерях. Сам старик ничего о себе не рассказывал, жил тихо и умер тоже тихо, в любимом кресле с резными подлокотниками, которое занимало едва ли не половину комнаты. Внучка проснулась утром и увидела, что он сидит в своем кресле с почерневшим лицом и вывалившимся языком. А через неделю после похорон соседи услышали из комнаты жуткие хрипы, вбежали туда и увидели, как внучка бьется в том самом кресле, хватаясь руками за горло. Ее подняли, уложили на кровать, и она сразу затихла, а на шее у нее проступили темные кровоподтеки. После чаю с водкой и компрессов внучка шепотом рассказала, что впервые со смерти деда села в его кресло — и увидела его самого, уже изрядно подгнившего. Он молча ухватил ее за горло костяными пальцами и начал душить, а в его пустых глазницах тлели зеленоватые огоньки… Кресло в тот же день выбросили, засунули подальше в темную щель между бараком и жэковским особняком, а внучка вскоре уехала, никому не сказав новый адрес. Кресло долго гнило среди битого кирпича и сныти, самые отчаянные смельчаки из дворовых детей садились в него на спор, но мертвеца больше никто не видел.
