Экземпляр (СИ) - Купор Юлия
Наконец Векслер нехотя повернулся к Косте. Фон Хоффман так и остался стоять у него за спиной услужливой тенью.
— Утро доброе, господин Григорьев, — Векслер цедил слова, будто кофейную гущу, отчего они становились вязкими и топкими. — Рад вас видеть.
Костя, который к тому моменту еле стоял на ногах, до того он ослаб, произвел вымученный кивок — на то, чтобы произнести хотя бы слово, его не хватило. А еще всегда, всегда в компании Векслера он чувствовал себя жалкой букашкой, которую раздавить легче, чем помиловать. Впрочем, его величество и не собирался никого миловать. Костя готов был провалиться сквозь землю из-за своего крайне неопрятного вида (он смотрелся в зеркало за спиной Векслера): мятая рубашка, галстук, съехавший набок, уже несвежий пиджак. Он не видел себя вблизи, но готов был поспорить, что лицо его было столь же мятым и несвежим, сколь и одежда.
— Позвольте задать вам вопрос, — Векслер прищурился, его глаза в ослепительном свете свечей горели холодным адским пламенем, — и, пожалуйста, ответьте на него честно. Да, я люблю честность.
— Я отвечу на любой ваш вопрос, — ответил Костя, не надеясь на то, что когда-нибудь эта пытка закончится.
— Понравилось ли вам данное мероприятие? — спросил Векслер, выделив интонацией это «понравилось». — По шкале от нуля баллов до десяти.
Повисла напряженная пауза.
— Десять баллов, — поразмыслив, выдавил из себя Костя.
— Все ли вам понравилось? Еда, напитки, обслуживание?
— Все, ваше величество.
Векслер расслабленно полуприкрыл глаза.
— Остались у вас какие-либо вопросы ко мне? Время терпит, вы можете задать мне один вопрос. Да, пожалуй, одним ограничимся.
— Арлекино, — Костя кое-как отлепил язык от нёба.
— Что Арлекино? — Векслер вскинул брови.
— Что в этой компании делает Арлекино? Понимаю, здесь убийцы, самоубийцы, прелюбодеи — но Арлекино? Он же не убийца и не извращенец. В чем он провинился?
— А вы его видели? — Векслер мечтательно прищурился. — Арлекино прекрасен. Просто убийственно прекрасен. Его внешний вид — это преступление! Мой ответ удовлетворил вас?
— Вполне, ваше величество, — Костя смиренно склонил голову.
— Правильно ли я понимаю, на вечеринке не было ни одного момента, который вас смутил или как-то вывел из душевного равновесия?
Костя вздрогнул — несмотря на свое полуобморочное состояние, он понимал: все, что происходит сейчас в этом кабинете, является проверкой. Почему и зачем Векслер это делает — неясно, возможно, из вредности, возможно, у них, у темных сил, так принято. Костя держался изо всех сил, чтобы не показать, насколько он расклеился. Отчего-то он решил, что Роберт Эдмундович не должен догадаться, что история с разбитой «Тойотой» полностью разрушила мир. Все это было на уровне интуиции, но отчего-то очень хотелось сохранить лицо перед самим дьяволом, или как там его.
— Правильно.
— Вы свободны. Фон Хоффман, проводите юношу.
И снова Костю ждала мучительная экспедиция по извилистым темным коридорам. Фон Хоффман привел его в ту же комнату, где пировал Женька в окружении хмельных красавиц.
— Вернули? — встрепенулся Женька, который в этот момент вытирал подбородок салфеткой. — Векслер вроде тобой очень доволен.
— Мне нужно на воздух, — ответил ему Костя, который и впрямь начал задыхаться.
— Ну пойдем на балкон, покурим. Сигареты есть?
— Сиг… — Костя привычным жестом полез в карман пиджака. — А… Вроде есть.
Вышли на балкон продышаться — Костя готов был поклясться, что прежде, разумеется, никакого балкона тут не было, но в этом дьявольском помещении двери, комнаты и коридоры возникали из ниоткуда, так почему же из ниоткуда не возникнуть было балкону? Костя облокотился о перила и поежился — зря он выбежал прямо в пиджаке, а не дошел до гардероба за пальто: зябко было и сыро. Женька, впрочем, будто бы не чувствовал никакого холода.
— Раз уж мы здесь, — произнес Женька, щелкая зажигалкой. — Расскажи мне, что произошло дальше. После того, как ты разбил машину. Мне интересно.
— Ты… — Косте внезапно отключили связную речь. — Я очень смутно помню. Будто все это и не со мной было.
Вкратце он рассказал обо всем, что случилось позже: про эвакуацию, сломанные ребра и последующее забвение. Костя закашлялся, поняв, что докурил сигарету почти до фильтра, отчего она стала невыносимо горькой.
— Ах, Векслер, Векслер, бог из машины!.. Ай да сукин сын — интересно, у меня язык не отсохнет из-за того, что я его так называю. Причем ведь это даже не шутка — он и в самом деле бог из машины. Он и в самом деле актер погорелого театра. Рингтеатр, мать его. Читал я про этот Рингтеатр.
— Кость! — одернул его Женька, схватив за лацкан. — Ты мне другое лучше скажи. Я столько лет не могу найти ответа на этот вопрос. Ты ведь просто не справился с управлением, да? Ты разбил машину, потому что не справился с управлением? Ты въехал в отбойник и…
— Нет, — тихо, одними губами ответил Костя.
Холодно было так, что зубы стучали, выбивая неслыханный ритм. Женька отпустил терзаемый лацкан и округлил глаза.
— Жень, я водитель от бога. Водить машину — едва ли не единственное, что я умею делать хорошо. Я не мог не справиться с управлением на ровной дороге. Нет, Жень, я это сделал специально.
Господин Векслер стоял на террасе, опираясь на перила балюстрады, и задумчиво смотрел на город, раскинувшийся внизу. Фон Хоффман знал, что в такие минуты его не следует трогать, лучше оставить в покое, наедине с вечностью, но сегодняшняя ночь была особой. Чуть поодаль подпирал стену, уткнувшись в телефон, Блаватский, но фон Хоффмана он не интересовал; еще дальше, почти на границе меж явью и сном, порхал неуловимый, как и все по-настоящему прекрасное, Арлекино. Еще не утих праздничный звон бокалов, еще болели глаза от бесконечно ярких свечей, умноженных магическим пространством зеркал, еще были видны на небе звезды, острые, как иголки, но в воздухе, простывшем и пустом, уже сообщалось, что рассвет близок, и пускай этот рассвет не принесет миру ничего хорошего, новый день настанет. Глубокая ночь, совсем уже холодно, но фон Хоффман, в прошлом заправский вор и мошенник, большую часть своей жизни провел в тюрьме, и его не пугал холод, — впрочем, прежнюю свою жизнь он помнил смутно.
Обер-церемониймейстер фон Хоффман, любивший порядок, роскошь и блеск, ценивший устои, но не избегавший новых веяний, — это он придумал отказаться от оркестра («Накладно, мой господин, чересчур накладно…») и нанять диджея, несмотря на увещевания Блаватского, который обещал застрелиться, если — цитата — «не прекратится эта ужасная электрическая музыка», впрочем, Блаватский, известный фигляр, свое обещание не сдержал, да и музыка не прекратилась.
— О чем задумались, Der Teufel?
Господин Векслер, которого выдернули из глубокой пучины размышлений, еле заметно вздрогнул. Он накинул черное пальто, и его полы колыхались, волнуемые настырным ветром.
— Я задумался о том, что я им больше не нужен. В этом крохотном городе и без меня достаточно зла. Достаточно открыть криминальную хронику, дабы погрузиться в упоительный и отвратительный мир междоусобиц, инцеста и распрей, мир, где отцы насилуют своих дочерей, жены убивают своих мужей, а иные, одурманенные зельем, совершают преступления куда более изощренные. Ты скажешь, Иоганн, что человеческая история, как на китах, зиждется на деньгах, любви, коварстве, неудачах и лишь изредка — на удивительных событиях, и будешь прав. Но скажи мне, куда делись красота и изящество, с которыми совершались великие убийства и великие злодеяния? Куда исчезла аква-тофана, почему ни один ушлый ювелир не умерщвляет своего незадачливого конкурента, подсыпав ему в пищу толченый алмаз, почему сильные мира сего не начинают утро с приема противоядия или минимальной доли яда, как это делалось в прошлом, дабы предотвратить смерть от отравления, а все больше склоняются к чаю или кофе, и да, признаюсь честно, мой дорогой Иоганн, даже я давно уже предпочитаю скучную и сытую жизнь и не ношу на поясе кинжал, чтобы где-нибудь в переулке подкараулить несчастного, зарезать да и смотреть, как плавится в предсмертных корчах бедолага, ибо современные маньяки справляются с этим лучше, не в пример лучше, а что касается кофе, ох, что касается кофе, то и я, признаюсь честно, стал так до него охоч, что, не поверишь, если буду выбирать между ночью с хорошенькой ведьмочкой или чашкой крепкого свежесваренного эспрессо, то… Ах, Иоганн, уже почти светает.
