Даниэль Дефо - Жуткие приключения Робинзона Крузо, человека-оборотня

Впрочем, время шло, а пироги так и не появлялись, поэтому я постепенно перестал опасаться возвращения дикарей и вернулся к своей давней задумке перебраться на материк, тем более, что, как уверял меня Уолла-Кэй, его племя встретит меня со всем радушием как спасителя их жреца. У него тоже было много вопросов ко мне, потому что он никак не мог поверить, что я прожил на острове столько лет, как мы с Пятницей ему сказали.

— Он говорить белые человеки здесь долго не жить, — сказал Пятница, переводя слова отца. — Этот остров хороший для Катхулу и плохой для белые человеки. Здесь безопасно только наш народ. — При этом его отец ударил себя в грудь, и я заметил, что рука у него точно такая же, как у сына, только ногти на пальцах длиннее, а перепонки между ними — более мясистые. Кожа у Уолла-Кэя была такой же серой, как и у моего слуги Пятницы, но у него были белая борода, рот — более широкий, а глаза — еще больше, чем у сына. Он сильно напоминал мне старую лягушку, но я ни за что не стал бы говорить Пятнице такие вещи.

Я заверил его, что не ошибаюсь в цифрах, и предложил ему взглянуть на мой календарь, то есть столб с зарубками, которые я по-прежнему делал каждое утро. Старик покачал головой и вновь дал понять, что, по его мнению, я не смог бы прожить здесь так долго. Затем они с Пятницей затеяли долгий спор, и я не понимал, о чем они говорили на своем языке, но заметил, что Пятница неоднократно указывал на меня и на небо. Глаза Уолла-Кэя стали еще больше от удивления, и, вытянув руку, он кончиком пальца дотронулся до моего лба. Затем он совсем по-собачьи обнюхал свои пальцы, и я понял, что он учуял моего зверя. Старик удовлетворился этим открытием и больше не сомневался в том, что я говорю правду.

Между тем после одного серьезного разговора с испанцем у меня появились сомнения относительно того, следует ли мне пытаться перебраться на материк. Из этого разговора я узнал, что еще шестнадцать испанцев и португальцев, спасшихся во время кораблекрушения, мирно живут среди дикарей, но при этом жизнь у них очень тяжелая и они испытывают крайнюю нужду даже в самых необходимых вещах.

Я расспросил его обо всех подробностях их плавания и узнал, что они находились на испанском корабле, шедшем из Рио-де-ла-Платы в Гавану, где им предстояло разгрузиться, а потом накупить всевозможных европейских товаров и вернуться обратно. На борту было пятеро моряков-португальцев, подобранных с затонувшего корабля. Сами они потеряли пятерых товарищей во время кораблекрушения, но, претерпев множество ужасных испытаний, все же сумели добраться до населенного людоедами побережья, где им в любой момент угрожала опасность быть пойманными и съеденными. Испанец сказал, что у них сохранилось оружие, но оно оказалось бесполезным, потому что не было ни пороха, ни пуль.

Я спросил, какая, по его мнению, участь ожидает их в этих краях и не пытались ли они выбраться оттуда. Олегарио сказал, что они часто говорили на эту тему, но такие обсуждения всякий раз завершались слезами и приступами отчаяния, потому что у них не было ни судна, ни инструментов для его постройки, ни запасов еды. Тогда я спросил, как бы, по его мнению, они отнеслись к моему предложению попытаться покинуть эти края и стоит ли обращаться к ним с этим. Больше всего я боялся, что они предадут меня и дурно обойдутся со мной, если я окажусь в их руках. Много нашлось бы моряков, которые отнеслись бы к человеку, одержимому зверем, как к низшему существу, перед которым не может быть никаких обязательств, ввиду чего они могли бы оказаться моими лютыми врагами. Ведь благодарность не принадлежит к числу присущих человеку добродетелей, и в своих поступках люди руководствуются не столько чувством долга и принятыми на себя обязательствами, сколько соображениями личной выгоды. Таковы были мои мысли, но в тот раз я утаил кое-что из них от Олегарио. Я сказал ему, что мне было бы очень тяжело, если бы я помог людям спастись, а они потом посадили бы меня в тюрьму в Новой Испании, и что я предпочел бы быть съеденным дикарями, чем попасться в лапы церковников и стать жертвой инквизиции.

И я прибавил, что если бы я мог рассчитывать на них и собрать всех на острове, то вместе мы запросто построили бы такое судно, на котором смогли бы добраться либо до Бразилии, либо до островов, либо до побережья, принадлежавшего Испании. Однако если бы они насильно доставили меня к своим соотечественникам, то моя доброта обернулась бы против меня и я оказался бы в еще более тяжком положении.

Он совершенно искренне и пылко ответил, что его спутники находятся в отчаянном положении и сознают его безнадежность, поэтому они никак не могут дурно обойтись с тем, кто вызволит их из этой ситуации, и что, если я пожелаю, он отправится к ним вместе со стариком (ибо остальным дикарям может не понравиться, если он вернется один), переговорит с ними, а затем привезет мне их ответ. Если же они согласятся на мои условия, то он возьмет с них торжественную клятву беспрекословно подчиняться мне как своему командиру и капитану до тех пор, пока они не сойдут на берег в той стране, в какой я пожелаю, и эта клятва будет произнесена над святыми дарами и Евангелием. Олегарио даже обещал привезти мне соответствующее письменное обязательство от них. Затем он сказал, что хочет первым поклясться, что всегда будет верен мне и, покуда жив, не оставит меня, если я сам не велю ему уйти. А если кто-то из его соотечественников нарушит данную мне клятву, то он будет защищать меня до последней капли крови. Испанец сказал, что все его товарищи — очень честные, благородные люди и что они находятся в самом отчаянном положении, какое только можно вообразить, ибо у них нет ни оружия, ни одежды, ни еды, и они полностью зависят от милости дикарей. Он уверен, что они будут готовы умереть за меня, если я протяну им руку помощи.

Выслушав эти заверения, я решил, если удастся, помочь им и отправить к ним для переговоров старого дикаря и Олегарио. Однако когда все уже было подготовлено для путешествия, Олегарио сам выдвинул возражение против такого плана, и в его доводах было столько здравого смысла и столько искренности, что я не мог не прислушаться к нему.

По его совету я отложил спасение его товарищей, по меньшей мере на полгода. Дело в том, что, прожив с нами около месяца и увидев, каким образом я добываю себе пропитание, испанец понял, что моих запасов риса и ячменя вполне достаточно для меня, но не хватит для того, чтобы прокормить семью, возросшую теперь до четырех человек. Тем более их не хватило бы, если бы на остров прибыли его соотечественники, которых, по словам Олегарио, в живых осталось шестнадцать человек. И уж его никак не хватило бы для того, чтобы мы могли прокормиться, когда, построив корабль, отправились бы на нем в одну их христианских колоний в Америке. Поэтому Олегарио сказал, что, с его точки зрения, будет лучше, если он и два дикаря обработают дополнительный участок земли, чтобы засеять его тем зерном, которое я мог выделить для этой цели, и дождаться нового урожая, чтобы нам хватило зерна, когда на остров приедут его соотечественники. Ибо нехватка хлеба может послужить причиной для ссоры.

— Вспомните сынов Израиля, — сказал испанец. — Освободившись из египетского плена, они сперва ликовали, но возроптали на Бога, когда в пустыне у них кончился хлеб.

Его предусмотрительность была достойна восхищения, и я не мог не последовать его совету, довольный и самим предложением, и верностью, проявленной Олегарио по отношению ко мне. Итак, мы вчетвером принялись вскапывать новое поле, стараясь работать как можно быстрее, насколько нам позволяли наши деревянные орудия труда. Примерно за месяц мы вскопали и разрыхлили участок, на котором посеяли двадцать два бушеля ячменя и шестнадцать мер[19] риса, то есть все зерно, которое я смог выделить для этой цели. При этом мы оставили себе достаточно ячменя, чтобы можно было питаться им в течение шести месяцев, пока не созреет новый урожай.

Нужно сказать, что в течение этих месяцев луна продолжала восходить над горизонтом и я по-прежнему выпускал зверя побегать на свободе в те три ночи, когда она сияла в небесах во всей своей полноте. В первую ночь, примерно за неделю до того, как Олегарио попросил меня отложить морское путешествие, испанец был сильно обеспокоен тем, что мне придется бродить по лесам в ночное время. Он тоже слышал те жуткие истории про остров, которые когда-то поведал мне Пятница, и не мог представить себе, как пожилой человек, а я теперь был именно пожилым человеком, может бродить безоружным по лесу, населенному кровожадными тварями. Он неоднократно упоминал о них, поражаясь, каким образом я умудрился так долго прожить в подобном ужасном месте. Я обрадовался, когда Пятница поведал ему ту самую почти правдивую историю, когда-то услышанную им от меня, о том, что я был хозяином дикого зверя, которого должен изредка выпускать на свободу, чтобы тот не вышел из повиновения. Когда испанец обратился за разъяснениями к Уолла-Кэю, тот подтвердил этот рассказ и с присущей ему мудростью заметил, что, по его мнению, этот зверь никогда не причинит мне вреда. Так мы втроем скрыли от Олегарио правду о моей истинной природе, хотя, мне кажется, в конце концов у него зародились кое-какие подозрения.