Даниэль Дефо - Жуткие приключения Робинзона Крузо, человека-оборотня

Однако, оказавшись в пироге, я с удивлением обнаружил в ней еще одного несчастного, связанного по рукам и ногам и предназначенного на заклание. Он был полуживым от страха, не понимая, что происходит, поскольку не мог выглянуть из пироги. Он был крепко связан и так долго пролежал неподвижно, что жизнь едва теплилась в нем.

Я перерезал скрученные лианы, которыми он был связан, и хотел помочь бедняге встать, но он не держался на ногах, не мог говорить и лишь жалобно постанывал, очевидно, полагая, что его развязали только для того, чтобы убить.

Когда к нему подошел Пятница, я велел ему поговорить с несчастным и объяснить, что его спасли. Однако надо было видеть, как возликовал Пятница, как он бросился целовать и обнимать этого бедолагу, как он заплакал и одновременно засмеялся, услышав его голос и увидев его лицо. Довольно долго мне пришлось добиваться, чтобы он объяснил мне, в чем дело. Немного успокоившись, Пятница сказал, что спасенный, которого он называл Уолла-Кэем, — его отец.

Пятница так суетился вокруг отца, что у меня не хватило духа оторвать его от него. Но через некоторое время, когда старик пришел в себя, я подозвал своего слугу, и он подбежал ко мне, подскакивая и смеясь от радости, буквально переполненный счастьем. Я спросил, накормил ли он отца хлебом. Он отрицательно помотал головой и сказал:

— Нет хлеб, плохой лягушка весь съел.

Тогда я протянул ему лепешку из небольшого мешочка, который на всякий случай носил при себе. Я также предложил ему выпить глоток рома, но он отказался от своей порции и отнес ее отцу. У меня с собой было несколько кисточек изюма, и я дал Пятнице целую пригоршню, чтобы он накормил отца.

Едва он принялся угощать отца изюмом, как я увидел, что он опять выскочил из лодки и бросился бежать так, словно за ним гнались черти. Несмотря на неуклюжую походку, дикарь мой был исключительно быстроногим и в мгновение ока скрылся из виду. Я кричал ему, чтобы он остановился, но тщетно.

Этот поступок Пятницы не позволил нам преследовать пирогу с остальными дикарями, теперь едва заметную на горизонте. И хорошо, что мы этого не сделали, так как часа через два, когда они преодолели примерно четверть расстояния до материка, поднялся сильный ветер, который дул на протяжении всей ночи, и я решил, что их пирогу обязательно перевернет и что они никогда не доберутся до родных берегов.

Однако тогда я не знал, что события примут такой оборот. Пока я томился дурными предчувствиями, отец Пятницы с трудом поднял руку и указал на огромного идола мрачного капища, каракатицеобразную фигуру, которая привиделась мне во сне. Он выкрикивал какие-то слова, которые пробудили во мне ужасные воспоминания, и я понял, что много лет назад именно их произносил перед смертью мой попугай Попка. Хотя теперь одно из этих слов было мне понятно, потому что я много раз пользовался им в разговорах с моим слугой Пятницей, и это слово было Катхулу. Я сильно встревожился, и зверь завыл во мне, и я обрадовался, когда старик уронил руку и умолк.

Пятница вернулся примерно через четверть часа, но двигался он уже гораздо медленнее. Когда он приблизился, я заметил, что он старается ступать более аккуратно, держа в руках какой-то предмет. Оказалось, что он сбегал в летнюю резиденцию, которая находилась ближе к мрачному храму, чем крепость, и принес отцу глиняный кувшин с пресной водой и пару лепешек. Хлеб он отдал мне, а воду отнес старику, и она оживила того лучше всякого рома, которым я его потчевал, ибо тот просто погибал от жажды.

Когда старик напился, я подозвал Пятницу к себе, чтобы узнать, не осталось ли в кувшине воды. Он сказал, что осталось, и я попросил отдать ее несчастному испанцу, действительно очень ослабевшему и лежавшему под деревом, кора которого была изрезана древними символами, на том месте, где земля была не такой красной от крови. Когда я увидел, что испанец сел, напился, взял хлеб и начал его есть, я подошел к нему и угостил пригоршней изюма. Он поднял голову и посмотрел на меня с безграничной благодарностью. Однако он был до того слаб и обессилен недавним сражением, что не мог стоять на ногах. Чертя пальцем на песке, испанец объяснил, что его зовут Олегарио, а я в ответ назвал ему мое имя, услышав которое он с облегчением улыбнулся.

Наконец, Пятница вернулся ко мне, и мы с ним отошли подальше от огромного идола. Было очевидно, что он ему не нравился, ибо он приближался к нему с большой неохотой.

— Пятница, — спросил я, — ты знаешь этого… человека?

Он замотал головой, и поначалу я воспринял это как отрицательный ответ, но потом догадался, что Пятница просто не захотел называть каракатицеобразного идола человеком.

— Что это такое? — спросил я.

Пятница поднял на меня огромные темные глаза и задрожал.

— Это великий Катхулу, — сказал он, — который спать и видеть сны под море.

Я ожидал подобного ответа, но, услышав его, затрепетал сам и повторил вопрос в надежде, что неправильно понял моего слугу или что он оговорился. Пятница вновь повторил это имя, и мне показалось, что он боится гнева своего прежнего божества. Через несколько минут он посмотрел мне в глаза и сказал:

— Всё говорить ему О.

До меня донесся какой-то шум, и я увидел, что отец Пятницы, Уолла-Кэй, вновь указывает рукой на идола и повторяет прежние слова, хотя теперь складывалось впечатление, что они звучат как молитва кающегося грешника.

Я обратился к испанцу Олегарио, предлагая, чтобы Пятница помог ему подняться на ноги. Но Пятница был сильным малым и, взвалив испанца себе на спину, перенес его к берегу и усадил в пирогу. Затем, слегка подтянув его, придвинул его вплотную к Уолла-Кэю и, столкнув пирогу на глубину, сам забрался в нее, налег на весла и быстро повел вдоль берега. На веслах эта пирога шла быстрее, чем моя лодка, когда я был в ней один. Через час мы благополучно доставили спасенных в устье нашей речки. Пятница помог нашим гостям выбраться на берег, но оба они не могли идти самостоятельно, и мой бедный слуга не знал, как ему поступить.

Я принялся раздумывать, как решить эту проблему. Отдав Пятнице распоряжение устроить их на берегу речки, я занялся сооружением носилок, на которые мы их уложили и вдвоем понесли к крепости.

Однако, добравшись до внешнего вала, мы столкнулись с еще большей проблемой, ибо они были не в состоянии перебраться через стену, а я ни за что не хотел пробивать в ней брешь. Потому я вновь засучил рукава. За два часа мы с Пятницей соорудили отличный шатер из старых парусов, поставив его между внешним валом и посаженной мной рощицей и накрыв сверху ветками. В этом шатре мы постелили им постели из тех материалов, которые были в моем распоряжении.

Удобно устроив вызволенных нами пленников и обеспечив им кров, я подумал о том, что их надо накормить. Прежде всего я велел Пятнице зарезать годовалого козленка из моего стада. Я отделил заднюю часть туши и разрубил ее на маленькие куски, велев Пятнице зажарить их и сварить из них бульон, добавив в него рис и ячмень. Все это я отнес в новый шатер и, накрыв стол, отобедал с бывшими пленниками. Пятница выступал в роли толмача, причем и тогда, когда я говорил с его отцом, и тогда, когда я говорил с испанцем, потому что Олегарио неплохо объяснялся на языке дикарей.

Непригодный остров, урожай, наша лодка уплывает

После обеда я велел Пятнице взять одну из пирог и съездить за нашими мушкетами и прочим оружием, которое из-за спешки мы оставили на поле боя. На следующий день я приказал ему еще раз съездить туда, чтобы сжечь трупы дикарей, которые остались лежать на солнце и вскоре превратились бы в источник зловония и заразы. И еще я велел ему зарыть в землю ужасные остатки кровавого пиршества. Я не мог без содрогания даже подумать о том, чтобы выполнить эту работу самому. Теперь при одной мысли о зловещем капище меня охватывала сильная тревога, потому что в мою душу закралось подозрение, что божество Пятницы — не простая выдумка жрецов дикарских племен.

К тому времени я уже понял, что Уолла-Кэй — не только имя, но и титул, ибо подметил, что Пятница использовал это слово для обозначения старейшин-жрецов своего племени. Дикари поступают точно так же, как мы, когда называем людей «капитан» или «помощник капитана», и на протяжении жизни некоторые из них неоднократно меняют имена. Итак, отец Пятницы был своего рода священнослужителем, но на этот раз я не спешил опровергать религиозные представления дикарей, как делал это прежде, о чем вы уже знаете из моего повествования.

Вскоре я начал понемногу беседовать с моими новыми подданными. Прежде всего я велел Пятнице спросить отца, что тот думает по поводу уплывших на пироге дикарей и следует ли нам готовиться к их возвращению на остров в таком количестве, что мы с ними не справимся. Сначала Уолла-Кэй ответил, что, по его мнению, бежавшие дикари либо утонули во время ночного шторма, либо их отнесло к югу, к чужим берегам, где они наверняка были съедены. А как бы они поступили, если бы сумели благополучно добраться домой, он, по его словам, не знал. Однако он считал, что они так напуганы внезапным грохотом и огнем, с которыми совершено нападение на них, что обязательно расскажут соплеменникам, что все были убиты громом и молниями, а те двое на острове, то есть мы с Пятницей, были вовсе не люди, а злые духи, спустившиеся с небес, чтобы погубить их. Он был уверен в этом, потому что слышал, как все они выкрикивали слово тинд-ло, что на их языке обозначало духа-убийцу.