Последний опыт - Говард Лавкрафт
В начале января один особенно настойчивый молодой человек из «Обсервера» взобрался на восьмифутовую стену из кирпича, окруженную рвом, в задней части поместья Кларендона, и стал осматривать внутреннее строение усадьбы, невидимое за деревьями с центральной аллеи. Ловкий и сметливый, он подмечал все — живую беседку из роз, вольеры, в которых можно было увидеть все виды млекопитающих от обезьян до морских свинок и прочное, деревянное здание клиники с зарешеченными окнами в северо-западном углу двора. Его пытливый взгляд пытался отыскать тайну, заключенную в этих тысячах квадратных футов, обнесенных стеной. Замышлялась большая статья, и он бы ушел невредимым, если бы не лай Дика, огромного сенбернара, любимца Джорджины Кларендон. Сурама схватил юношу за воротник прежде, чем тот успел выразить протест, и, встряхивая его, как терьер крысу, понес между деревьев на передний двор к воротам.
Торопливое объяснение и требование увидеть д-ра Кларендона были оставлены без внимания. Сурама только хихикал и тащил свою жертву дальше. Внезапно настоящий страх охватил ловкого журналиста, и он страстно захотел, чтобы это таинственное существо заговорило — хотя бы для того, чтобы доказать, что действительно состоит из плоти и крови и является жителем нашей планеты. Он почувствовал ужасную слабость и старался не смотреть в глаза, которые, как он знал, должны находиться на дне этих зияющих черных глазниц. Вскоре он услышал, как открылись ворота, и почувствовал, как его резко выпихнули наружу; через мгновение он вернулся к грубой реальности, приземлившись в грязь канавы, которую Кларендон приказал вырыть вдоль всей стены. Страх уступил место ярости, когда он услышал стук закрывшихся массивных ворот, и он встал, весь мокрый, чтобы погрозить им кулаком. Когда он повернулся, собираясь уходить, сквозь маленькое окошко его ушей достиг приглушенный раскат низкого, леденящего душу смеха Сурамы.
Этот молодой человек решил — и может быть, вполне справедливо, — что с ним обошлись грубее, чем он того заслуживал, и решил отомстить. Он подготовил фиктивное интервью с доктором Кларендоном, якобы проведенное в здании больницы, в котором тщательно описал агонию дюжины больных черной лихорадкой. Завершающим штрихом было изображение одного особенно трогательного пациента, который, задыхаясь, просил воды, в то время, как доктор держал стакан со сверкающей влагой так, чтобы больной не мог до него дотянуться, и внимательно изучал страдания своего подопечного. При этом статья была написана в пародийно-уважительном тоне, что заключало в себе двойной яд. Доктор Кларендон, говорилось в ней, несомненно является величайшим и самым целеустремленным ученым в мире; но наука — это не служанка какой бы то ни было личности, и едва ли справедливо продлевать чужие страдания в целях каких-то научных опытов. Для этого наша жизнь слишком коротка.
В целом статья была написана довольно искусно и сумела настроить 9 из 10 читателей против д-ра Кларендона и его методов. Другие газеты ее быстро перепечатали, расшифровав имевшиеся в ней намеки, и вскоре были опубликованы уже десятки поддельных интервью со всеми соответствующими домыслами. Но ни одно из них доктор не удостоил опровержения. У него было слишком мало времени, чтобы замечать дураков и лжецов, и его мало заботило мнение невежественной толпы, которую он презирал. Когда Джеймс Дальтон по телеграфу передал ему свои сожаления и предложил помощь, Кларендон ответил ему с почти грубой краткостью: он не обращает внимания на собачий лай, и считает ниже своего достоинства предпринимать что-либо для того, чтобы заставить их замолчать. Кроме того, вряд ли он поблагодарит кого-либо за вмешательство в дело, которое его лично совершенно не интересует. Молчаливый и высокомерный, он продолжал делать дело со спокойной размеренностью автомата.
Но искра, пущенная молодым репортером, сделала свое. Сан-Франциско снова обезумел, и на этот раз не только от ярости, но и от страха. У людей пропал здравый смысл, и хотя второго исхода не случилось, повсюду воцарилось безрассудство, рожденное отчаянием, как это бывало во время эпидемий в средние века. Бушевала ненависть против человека, который обнаружил болезнь и боролся, чтобы обуздать ее, и легкомысленный народ забыл о его заслугах перед наукой. Казалось, что в своей слепоте они ненавидели его больше, чем лихорадку, которая пришла в их овеваемый здоровым морским ветром город.
Затем молодой репортер, обуреваемый нероновым огнем ненависти, добавил к истории новый штрих. Вспомнив унижение, которое он испытал от рук похожего на мертвеца помощника, он написал мастерскую статью о доме и окружении доктора Кларендона. И то, и другое, как он объявил, способно испугать самого здорового человека до степени лихорадки. Он попытался представить костлявого помощника одновременно смешным и ужасным, и, пожалуй, последнее удалось ему несколько больше, так как волна ужаса всегда поднималась в нем, когда он вспоминал о своем кратком знакомстве с этим существом. Он собрал все слухи, которые ходили о нем, тщательно развил мысль о нечистом источнике его предполагаемой учености и туманно намекнул о той дьявольщине, которая царит в Африке, где и нашел его доктор Кларендон.
Джорджину, которая читала газеты, эти слухи оскорбляли и причиняли ей страдания. Джеймс Дальтон, часто к ней заходивший, как мог, пытался утешить ее. Он был искренен и сердечен, ибо не только хотел успокоить женщину, которую любил, но и в какой-то степени выразить уважение, которое он всегда испытывал к неземному гению — ближайшему товарищу его юности. Он говорил Джорджине, что настоящее величие никогда не свободно от стрел зависти, и приводил длинный печальный перечень блестящих умов, раздавленных пятою черни. Нападки, говорил он, служат только подтверждением гения. «Но они причиняют боль, — возражала она, — и тем больше, что я знаю, как Эл страдает от них, несмотря на все свое деланное равнодушие».
Дальтон поцеловал ей руку в манере, тогда еще не утраченной людьми хорошего
